Несколько кавалерийских вопросов

Выпуск III

1. Пожелания

2. Недуги нашей конницы

3. Опять о лаве

Издал В. Березовский

Комиссионер Военно-учебных заведений

Санкт-Петербург, 1914.

 

Пожелание

Осуществление и проведение в жизнь высказываемого мною в этой заметке пожелания не может вызвать особых затруднений или неудобств, а между тем польза его мне кажется несомненной.

Пожелание это заключается в том, чтобы законом было установлено: 1) ежегодное прикомандирование от каждого кавалерийского полка по одному офицеру к пехотному полку и одному от конной батареи, а также, чтобы 2) от пехотных полков были установлены такие же командирования в кавалерию и пешую артиллерию.

Если эти командирования будут признаны желательными то, по моему мнению, их необходимо установить, по крайней мере, в период с начала взводных, ротных и эскадронных учений до конца больших маневров, причем командированы должны быть одни из старших офицеров полка в чине штабс-капитанов, штабс-ротмистров и подъесаулов, одним словом, офицеры, обладающие уже некоторым опытом и могущие иметь свое собственное суждение.

Мне сдается, что я не ошибусь, если скажу, что проектированные мною прикомандирования вызываются настоятельной необходимостью и что этот вопрос громадной важности и значения не только в смысле сближения и ознакомления офицеров с другими родами войск, но и в смысле боевой подготовки нашей армии.

Пожелание мое не есть плод фантазии, оно – вывод из долголетних наблюдений, и я полагаю, что всякий, кому приходилось быть на маневрах в роли начальника отряда или посредника, согласится со мною, что на каждом почти маневре, будь то во время общих сборов, когда маневрируют мелкие части, или во время больших маневров, везде приходится констатировать неумение пехотных начальников пользоваться приданной пехоте кавалерией, непонимание, какие требования можно и должно ей предъявить и полное непонимание ухода за лошадью и предела ее сил.

В тоже время, на тех же маневрах, приходилось не раз убеждаться, что кавалерийские офицеры, высланные на разведку и для наблюдения за полем сражения, не точно отдают себе отчет не только в принятом пехотою строе, но даже в числе рот или батальонов, расположенных или наступающих на известном участке, внося своими донесениями недоразумения в штабах отрядов, от которых высланы.

Мне не раз приходилось быть свидетелем того, когда пехотный начальник, тащивший приданную ему кавалерию весь переход в хвосте пехотной колонны и совершивший переход в 20-25 верст, в 10 часов времени, сейчас же по прибытию на бивак высылал свою конницу на разведку на значительное расстояние и принимал просьбу кавалерийского офицера дать ему время для корма и водопоя лошадей за нежелание работать или даже за уклонение от службы, и это на том основании, что ведь кавалерия целый день ничего не делала.

О том, что не работа обессиливает и уничтожает конский состав, а несвоевременный корм и водопой, такой начальник и понятия не имел.

Бывали такие случаи, когда высланный на далекое расстояние разъезд, сделавший за ночь в оба конца верст 60-70, прибывал к отряду к часу его выступления и тут же получал или другую задачу или распределялся в головной или в боковой отряды, где нес дозорную службу во время всего перехода. Итого, лошади почти сутки, а бывало, и дольше, оставались без корма и воды.

Обвинение кавалерии почти на каждом разборе маневра в несвоевременности доставленных донесений – обыкновенное явление, как и то, что, после высылки разъезда на 20-25 верст, начальник отряда начинает уже нервничать по прошествии часа времени, а часа через два уже сетует на кавалерию за то, что она до сих пор еще не доставила ни одного сведения.

В таких случаях, я всегда рекомендую начальнику отряда вооружиться циркулем, отмерить расстояние до намеченного им разъезду пункта, полученное число верст разделить на 5, прибавить к нему час-два на работу разъезда и посмотреть на часы, а затем, успокоиться и приберечь свои нервы и обильные упреки на бездеятельность конницы до того часа, когда разъезд фактически может доставить ему первое донесение.

В самых заданиях эскадронам и разъездам, приданным пехоте, приходилось видеть и слышать не малые курьезы. Так, например, один начальник требовал от своей кавалерии образования завесы, причем непременным условием ее указал, чтобы эскадрон, вытянувшись справа по одному на сто шагов дистанции окружил отряд на расстоянии 300 шагов и так двигался наравне с пехотою, не теряя дистанции между одиночными всадниками.

Другой начальник, надо полагать, слышавший о разведывательных эскадронах и даваемых им районах для освещения, наметил одному взводу один район, другому другой, а полуэскадрону приказал держаться за ними взводами на известном расстоянии, составляя их резервы.

Третий, выслав дальние разъезды, приказал им тот час по обнаружении неприятеля вернуться назад к отряду, а на доклад командира эскадрона, что по кавалерийскому уставу разъездам предписывается найденного противника считать за свою сдачу и следить за ним, приказал исполнить то, что он требует.

Таких примеров я мог бы привести десятки, но, полагаю, достаточно и этих.

Не лучше обстоит дело и с донесениями, получаемыми от кавалерийских разъездов, когда им приходиться доносить о численности или строях, принятых пехотою, и с распорядительностью кавалерийских начальников, когда пехотные части входят в состав их отрядов.

Ни отдать приказания о наступлении, ни распределить пехоту соответственно предстоящей выполнению задачи они, в большинстве случаев не в состоянии.

Зачастую обнаруживается полное отсутствие представления о том, как пехота ведет свое наступление, сколько времени ей понадобится для достижения того или другого пункта и сколько времени на развертывание.

Приходилось встречать начальников разъездов, которые доносили, что пехота готовиться к атаке, в то время, когда она принимала строй поротно, и которые принимали роту в боевом порядке за батальон, батальон за полк и обратно.

Не хочу я своими примерами доказать малую подготовку и малое военное образование наших офицеров вообще; глядя на их часто дельную, толковую, всегда утомительную и редко поощряемую работу и любовь к делу, я, в большинстве случаев, не могу не нахвалиться этими тружениками, но достаточно, мне кажется, что приведенные мною донесения, незнания пехотных строев и неумение использовать кавалерию могут иметь место, чтобы обратить на это внимание и принять меры для пополнения этих недочетов.

Как всякому пехотному офицеру необходимо знать, хотя в общих чертах, организацию кавалерийской разведки, время необходимое для выполнения ее, пределы силы коня и необходимые условия, при которых лошадь может работать продолжительное время с тем, чтобы конский состав не был обессилен в первые дни кампании, не становясь лишним балластом для своей пехоты, мог бы проработать всю войну, так же необходимо обстоятельно знать каждому кавалеристу в каких строях и с какой дистанции пехота начинает свое наступление, в каком строю наступает, и какие строи она принимает для избегания потерь, с какой быстротой она двигается в разных случаях, какие необходимы ей привалы и т.п.

Каждому и пехотному и кавалерийскому офицеру нельзя не знать, как и какая артиллерия выбирает позиции и цели, какие расстояния и цели для нее выгодные, как обстреливаются мертвые пространства, до каких пределов она может поддерживать атаку своих войск, в каких расстояниях, по каким целям и в каком положении попадание менее вероятно.

В военных училищах теоретически знакомят юнкеров со строями и положениями в бою всех родов войск, но для того, чтобы различить и определить на больших расстояниях какая часть пехоты заняла такой-то участок, надо и навык, и упражнение глаза, и основательное знакомство с пехотным строем. Чтобы распределить в боевой порядок пехотные части, необходимо тоже навык и неоднократное личное присутствие при таких распоряжениях. Чтобы знать, сколько времени надо на разведку, и что лошадь может и чего не может дать, надо побывать самому в разъездах и иметь возможность хотя бы посмотреть, при каких условиях лошадь может работать.

Чтобы уметь воспользоваться превосходством своего положения относительно других родов войск, необходимо побывать при них, увидеть и услышать чего они боятся, чего избегают, и ясно сознать, как и когда лучше воспользоваться невыгодным для них условием и как эти условия создать.

Теоретические познания скоро улетучиваются из памяти, тогда как если человек лично очутился в трудном положении или лично, воочию, видеть его, если он испытал торжество удачного решения, мог оценить несообразности данных приказаний и ошибки разведывающей, обороняющейся или наступающей части, картина испытанного и виденного навсегда врезывается в его память.

Вся наша работа должна быть направлена к тому, чтобы выработать сознательного отдельного бойца и начальника, умеющего оценить условия в которых он находится, и принять, не ожидая приказания, соответствующие решения для нанесения противнику удара, сохранив свои силы, а это возможно только тогда, когда у каждого младшего начальника тверда вера в себя, когда он умеет оценить положение находящегося перед ним неприятеля, к какому бы роду войск он ни принадлежал, умеет оценить и воспользоваться открывающимися ему шансами на успех и умеет не упустить выгодную минуту для нанесения ему поражения и для атаки.

Все горе в том, что ведь этого то опыта и навыка у наших офицеров нет, и ему то и надо помочь.

Я предвижу возражение, что не следует отрывать офицеров от своих частей в самое горячее время работы, на что позволю себе возразить, что, безусловно сочувствуя этому принципу, я сам старался всегда отстаивать его всеми возможными средствами, но, в данном случае, этим принципом необходимо поступиться; шестимесячное отсутствие из строя своего полка может принести командированным офицерам и их частям только одну пользу, так как возвратившиеся офицеры внесут в свои полки более широкий взгляд на боевые действия как своего, так и других родов войск, и сами приобретут большой военный опыт и большую военную подготовку.

Граф Келлер

 

Недуги нашей конницы

I.

С радостью и увлечением прочел я брошюры и статьи Ф. Гершельмана, появившиеся в отдельных изданиях и на столбцах "Русского Инвалида", но, восхищаясь этими статьями и их направлением, я в деталях во многом не согласен с автором.

Не согласен я, главным образом, в отрицании им необходимости стройности в построениях, равнении, однообразии посадок и т.п. По-моему разумению, и стройность и сомкнутость и посадка и равнение нужны и нисколько не мешают и не тормозят чисто боевой подготовки кавалериста. Все дело в том, чтобы из средства не делать цели.

У нас, к сожалению, всегда любили и до сих пор любят увлекаться крайностями. Было время, когда возвели манежную езду в какой-то культ, так же как в последние годы прыжки и конкуры, а затем раздались голоса, требующие совершенной отмены манежной езды и видевшие спасение кавалерии только в полевой езде; между тем и одна и другая нужны, первая, как подготовка ко второй. Было время, когда все внимание сосредоточилось на педантичном равнении и сохранении интервалов, даже между всадниками в рассыпной атаке (от этого зависела не одна служебная карьера командиров всяких рангов), а затем стали отрицать необходимость и равнения, интервалов, и стройности построений, забывая ту истину, что если не приучить части в мирное время к сохранению интервалов, то в военное время некуда будет раздаться эскадронам и нечего будет заполнять, а непривыкшая равняться в мирное время часть представит из себя в военное время толпу. Стройность, равнение и порядок должны в мирное время войти настолько в плоть и кровь солдата, чтобы в военное время, в минуты, когда некогда будет за этим наблюдать, они все же сохранялись. Одновременность построений и стройный ввод в линии части должны у командиров войти настолько в привычку, чтобы в военное время не приходилось им, водя свои части на место, мешать другим частям и задумываться о командах.

Построения, стройность, одновременность, равнение, сомкнутость и сохранение интервалов, это та же гимнастика, которую в мирное время необходимо довести до возможного совершенства, но, всегда помня при этом, что как гимнастика тела необходима для развития мускулов, силы и ловкости для предстоящей борьбы, стройность и выправка целых частей должны служить для подготовки к столкновению с врагом, преступлением же будет, если это средство боевой подготовки обратится хоть на мгновение в цель.

По началу этой заметки у читателя должно явиться некоторое недоумение, и он в праве спросить, где же тот восторг от трудов Ф. Гершельмана, о котором говорилось в первых строках, когда последующие противоречат тому, что проповедует автор брошюры "Современная конница и ее подготовка". На это я отвечу, что, не соглашаясь с деталями подготовки конницы и обучения ее в мирное время, я обеими руками готов подписаться под всем тем, что Ф. Гершельман говорит о назначении, роли конницы в боях и театре военных действий, о цели, которую должна себе ставить при обучении конницы и мирное время, и о результатах, которых мы должны стремиться достигнуть.

Глубокая вера в огромное значение кавалерии на современных полях сражения, уверенность в том, что кавалерия не утратила своей роли, что при умении, надлежащей подготовке и правильном руководстве она вновь должна завоевать себе первенствующее значение в современных войнах, как было и в старину, вот что вызывает у меня горячее сочувствие. Я уверен, что труды Ф. Гершельмана не могут не убедить самых мрачных скептиков и внушить молодым кавалеристам веру в свой род оружия, а вместе с этим, будя заснувшую энергию, толкнуть и увлечь их на самоотверженную работу, которая, пренебрегая частыми разочарованиями, стремится к поставленному себе идеалу.

Некоторую отсталость в воспитании нашей конницы, способах ее обучения и предъявляемых ей требованиях, на которые указывает Ф. Гершельман, я усматриваю в отсутствии у нас понимания того, что необходимо кавалерии, а в других причинах.

"История кавалерии есть история ее начальников", – это давно известная и неоспоримая истина. Долгая служба исключительно в строю убедила меня в том, что между младшими нашими офицерами встречается много талантливых, обладающих необходимыми качествами для кавалерийского начальника людей, в высших же чинах эти качества встречаются все реже и реже. Казалось бы, при новой аттестационной системе должны выдвигаться лучшие, а не худшие силы; на поверку же выходит, что талантливых офицеров мало дослуживается даже до штаб-офицерских чинов; где же причина этому грустному и ненормальному явлению. По-моему мнению она кроется в хорошо задуманной, но неправильно проведенной в жизнь коллегиальной аттестационной системе.

Аттестационное совещание может и должно рассматривать, поверять правильность и сводить аттестации, но оно отнюдь не должно их давать, так как при существующем порядке нет ответственного за данную аттестацию лица. В силу ли этого, в силу ли врожденного нашего добродушия и наклонности творить благотворительность за счет казенного интереса, или в силу других причин, но всегда и везде отстаивается принцип старшинства, а это, не придавая энергии старшим, убивает энергию у действительно выдающихся и превращает их или в инертных, угождающих начальству, ожидателей движения, или заставляет их искать применения своей энергии и талантливости вне военной службы, там, где ценится самостоятельность, работоспособность и эта самая восхваляемая и у нас, но поощряемая только на словах, инициатива. Вот это, на мой взгляд, и есть главное зло, не дающее развиваться и совершенствоваться нашей коннице; вторым злом, вытекающим из первого, является рутина, т.е., привычка учить и делать смотры по заранее и давно выработанной программе, и это делается не в силу убеждения в целесообразности этой программы, а в силу, скажу прямо, лени, нежелания простоять двумя-тремя часами дольше в поле или на плацу и напрячь немного свое внимание. Давно известно, что всегда учат тому, что начальник смотрит и требует на смотрах, и это понятно; кому же охота быть отмеченным в приказе с минусом.

Новый наш устав требует одиночного обучения; несмотря на это, сколько, например, труда и настойчивости необходимо положить для того, чтобы вывести части из манежей и чтобы искоренить скучную, однообразную, убивающую у нижних чинов всякую самостоятельность и работу мозга, сменную езду гуськом. Добиться этого удается только тем начальникам, которые никогда не смотрят смены по одному, на две лошади дистанции, а, вызывая отдельно всадников из строя, заставляют их проделывать всю езду, принимание, перемену ноги, брать препятствия и рубить в одиночку.

Даже в тех частях, где такое обучение привилось и где офицеры вполне сознали его пользу и убедились на деле, что ездящий сознательно и разумно в одиночку солдат всегда отлично будет ездить в составе смены, а обученный только в смене с лошадью в одиночной езде не справляется, и что неотделяющиеся от фронта лошади перешли в область предания, даже и в таких частях, как только они избавлялись от требовательного, назойливого начальника, сейчас же опять переходили к езде в манеже гуськом.

Почему же, несмотря на требования устава и на всеми сознанное преимущество одиночного обучения, как в конном, так и в пешем строю, у нас не могут отрешиться от обучения сменами и целыми шеренгами. Да только потому, что на всех смотрах начальство так производит смотры.

Старая тоже истина, что учить надо солдата тому, что ему необходимо на войне; но возьмем, для примера, хоть наше обучение фехтованию и рубке. После прежнего, отжившего "направо руби" и "налево коли", перешли на одностороннее и двухстороннее фехтование, но последнее делается шеренгами, по команде, и всегда пешком, на таком расстоянии шеренга от шеренги, чтобы противника и даже его оружия клинком не достать; к вольному же бою, где солдат учится наносить и отбивать удары, учится ловкости, находчивости и умению управлять конем в бою, никогда не переходят; в результате кавалерист, прослуживший четыре года, не имеет представления о том, как ему действительно на войне предстоит действовать тем оружием, с которым он упражнялся четыре года. Рубить неприятеля придется нашему солдату ведь почти исключительно в конному строю; где же и откуда у него явится умение нанести удар, отбить оружие противника, вовремя уклониться от удара и вовремя послать коня вперед, чтобы самому нанести сокрушительный удар, т.е. верткость, находчивость и уверенность в себе и в своем коне.

Что же касается обучения наших нижних чинов рубке лозы, глины и всяких чучел, то казалось бы, никто предположить не может, что противник будет непременно стоять по одной линии, как ставят обыкновенно у нас чучела, солдату будут подсказывать каким оружием против какого предмета действовать, а конь его будет нестись карьером по одному направлению, с которого его, даже при желании, не свернешь; между тем, обучение рубке в большинстве наших полков, производится именно так.

Не лучше ли, расставив десяток разных предметов, лозу, кольца, стоящие и лежащие чучела и шары на плацу в разных направлениях, пускать против них обучаемых всадников по одиночке, требовать от них последовательного поражения без остановки на хорошем аллюре всех предметов с непременным условием, чтобы выбор оружия был предоставлен всаднику же и он, действуя то тем, то другим, привыкал сноровисто управлять конем, выбирать и цель и оружие, переходя быстро и на ходу от пики к шашке и обратно.

Я думаю, против пользы и целесообразности последнего приема обучения и необходимости обучения всех чинов вольному бою на коне, никто спорить не будет, а, между тем, мало частей, где это практикуется и все по той же причине: "начальство так не смотрит".

Хотелось бы мне поделиться своим мнением и вызвать порицание или одобрение тем способам обучения разведке, которые мне сдаются более правильными, целесообразными и скорее достигающими цели; хотелось бы также поговорить о строевых уставных учениях, но, вдаваясь в эти вопросы, а в особенности в обсуждение сложной, ответственной работы по обучению разведывательной службе, моя заметка могла бы слишком растянуться, почему об этом поговорю в другой раз. Здесь же, бегло коснувшись одиночного обучения, перейду к обучению нашей конницы во время сборов и маневров.

Специально-кавалерийский сбор, как бы поучителен он ни был, дает частям и их начальникам представление о действии массы кавалерии против конных же частей противника и не дает им практики в совместных действиях с другими родами войск; между тем коннице также необходимо набраться навыка и умения выбирать место на полях сражения, согласовать свои действия в общих с другими родами войск боях и принимать целесообразные и ответственные решения для участия в бою, для выручки своей пехоты и артиллерии и содействия ей.

Во время общих сборов с пехотою наша конница придается обыкновенно мелкими частями, от эскадрона до дивизиона, к пехотным частям и поступает под начальство пехотных командиров, предъявляющих им часто противоуставные, с кавалерийской точки зрения нелогичные, требования и всегда истрепливающие без нужды и пользы конский состав (см. ст. "Пожелание").

Разведка противника на этих маневрах дает мало поучительного в виду близкого расстояния друга от друга маневрирующих отрядов; на разборах эскадронным командирам, в большинстве случаев, приходится выслушивать мнения пехотных начальников, которые придают преувеличенное значение пехотному огню, в особенности, когда он направлен против конницы.

Мне пришлось слышать, как один в солидных чинах начальник, после очень удачно веденной несколькими эскадронами на пехоту с расстояния четырехсот шагов, атаки, поучал кавалерию в том, что перед каждой атакой она должна основательно взвешивать шансы на успех и учесть могущие предстоять ей потери и только тогда, когда достигнутый результат сулит окупить эти потери, конница имеет право решиться атаковать.

При таком воспитании в мирное время конницы, у которой все должно быть основано на риске и бесповоротной решимости и отваги чего же ожидать от нее в военное время?

Пока на ходатайства предоставить и кавалерийским начальникам маленькую самостоятельность, давая им командовать хоть изредка отрядами и приучая их к ответвленной роли, мыслимы такие ответы: "мне надо учить своих", т.е. пехоту; пока кавалерия, входящая в тот же состав воинских соединений, будет считаться чем-то чужим, ненужным; пока предоставление инициативы будет пониматься в том смысле, что малоопытному эскадронному командиру следует представлять самостоятельно, бесконтрольно составлять расписание зимних занятий, и того же эскадронного командира будут гнуть за проявление самостоятельности и инициативы в поле, потому что он не угодил взгляду старшего начальника; пока у нас не отрешатся от принципа старшинства и диплома и будут выдвигать людей не по заслугам и способностям, будут подбирать не людей для места, а место для людей: до тех пор трудно нам выбраться из рутины и воспитываться в духе самостоятельности, решимости, не боязни ответственности и отваги.

Тяжело тому, кто твердо верит в громадную роль конницы на театре войны и верит, что она готовится восстановить свою прежнюю славу и значение, читать в брошюре господина Степанова такое утверждение:

"Также я думаю, что не ошибусь, если скажу, что 75%, наших кавалеристов не верят сами в нашу боевую подготовку, создавшуюся обучением и воспитанием в мирное время".

Вот против этого духа уныния и неуверенности в себя, мне сдается, борется Ф. Гершельман, проповедуя и своими талантливыми трудами увлекая наших молодых кавалеристов на путь твердой уверенности в громадной будущности, предстоящей нашему роду войск, убеждении в той блестящей роли, которая суждена конница на полях сражения двадцатого века, на которых она должна явиться не придатком к другим родам войск, а равноправным, самостоятельным союзником и вершителем судьбы боев.

Не хочу верить господину Степанову; не может 75% наших офицеров не быть проникнутым святым своим призванием воспитания солдата; напротив, я твердо убежден в том, что, если найдется несколько человек, одержимыми духом уныния, то труды Ф. Гершельмана их убедят, придадут им веру в себя и разбудят в них рвение к плодотворной работе на славу родной конницы, которой в скором, мне сдается, времени суждено доказать, чего она стоит и на что она способна.

II.

В начале этой статьи я бегло коснулся одиночного воспитания частей и обучения нашего кавалерийского солдата и указал на некоторые причины, по-моему, мнению влияющие на то, что требуемое уставом и сознаваемое всеми превосходство одиночного обучения, у нас до сих пор так туго прививается, но кроме указанных причин есть и другие, не менее важные также оказывающие несомненное влияние на подготовку наших нижних чинов.

Наружные, легко осязаемые причины кроются, как сказано выше, в не всегда подходящем выборе начальников, в рутине, и заботе начальствующих лиц, производящих смотры, о своем спокойствии и удобствах; внутренняя же, более трудно уловимая причина заключается в незнании, непонимании и недоверии к уму и способностям нашего солдата, а в силу этого в незнании чего и в какой мере от него можно потребовать и что он способен дать. Пущенная кем-то фраза о высоком развитии солдата западных армий сравнительно с нашим принята без всякой поверки (надо полагать в силу нашей всегдашней готовности к самооплеванию) на веру и чуть ли не за аксиому, против которой никто даже не считает возможным поднять своего голоса.

Наш солдат не развит, наш солдат не любит военного дела и способен действовать только в массе под непосредственным надзором и при подсказе начальника и все его, признаваемое в лучшем случае, достоинство выражается в покорности, выносливости, и в последнее время даже заподозренной любви к отечеству.

Вот что в большинстве статей на военные темы если не высказывается прямо, то читается между строк, и между тем, тот, кто дал себе труд хоть немного ближе узнать русского солдата, кто интересовался его бытом, кто немного проник в его миросозерцание, его взгляды, наклонности и слабости, тот не мог не убедиться в том, что составленное о нашем солдате мнение совершенно не соответствует истине и что все зависит от того, как приняться за его воспитание и обучение.

Проследите за новобранцами прибывшими в военную часть после принятия их на службу, с каким рвением, с какой жаждой знания и желанием скорее всему научиться принимается за дело большинство из них, и не виноваты они в том, если через два-три месяца этот пыл у многих остывает, интерес к делу притупляется, любознательность усыпает, и мало помалу появляются лодыри, число которых постепенно растет.

Наш простолюдин, у которого в силу домашнего воспитания совершенно отсутствует даже понятие о чувстве долга, развивающееся только при особенно благоприятных условиях на военной службе, болезненно самолюбив и чуток к насмешке.

Эксплуатируя эту черту его характера, его можно подвинуть на любой, даже героический поступок до самопожертвования включительно, но в тоже время можно отбить всякую охоту к делу и работе.

Второй характерной чертой его является понимание только всего логичного, осязательного, определенного и ведущего прямо к цели; нашему солдату для сохранения интереса к делу нужен ясный, осязательный вывод для чего-то или другое ему необходимо и сознание практического применения того, чему его учат.

Враг он притворства, всего неестественного и показного. Для него совершенно непонятно, почему высланный в дозор он обязан скрываться, когда ему и всем доподлинно известно, что назначено одностороннее походное движение и никакого неприятеля нет; почему он должен прятаться за гребнем горы, быстро пробегать открытые пространства, когда он этим напрасно морит свою лошадь, за ним никто не следить и он своим открытым движением никого выдать не может. На такие приемы, не вызываемые логической необходимостью, он смотрит как на что-то глупое, непонятное и на комедию, которую заставляют играть, а это претит его натуре. Вот почему при желании возбудить интерес в людях и осмысленное их к делу отношение, обучая службе разведывательной, сторожевой и даже действию спешенного звена, необходимо требовать, чтобы обучение велось обязательно на две стороны.

Выслушивая в былое время сетования эскадронных командиров на глупость и неразвитость солдат, которые отлично отвечают в классе и не умеют применить свои знания на местности, я иногда брался им доказать неосновательность их мнения, для чего призывал прибывших в эскадрон всего два-три дня назад новобранцев и уводил их в поле.

Объяснив таким, никогда еще не слышавшим слово "дозор" деревенским парням, что вот мол, по этой дороге во время войны следует их эскадрон, что можно со всех сторон ждать неожиданного нападения неприятеля, я приказывал им выбрать по собственному усмотрению и стать на те места, с которых они охраняли бы в действительности свой отряд, если им такое охранение было бы поручено. В результате эти, не имеющие никакого представления о походном движении и уставе, парни становились на места указанные уставами и применялись как нельзя лучше к местности, а эскадронным командирам приходилось сознаваться, что не солдат глуп, а они не умеют его учить.

Вместо того чтобы возбудить в нижних чинах интерес к маневрам у нас делается все для того, чтобы убить в солдате этот интерес и превратить солдата в пешку. Правда, в последнее время начали требовать от офицеров, чтобы перед каждым маневром всем нижним чинам объяснялась задача и цель движения, но этого мало, для того, чтобы человек отнесся к делу с интересом, и сознательно, необходимо его личное участие в исполнении задачи и возможность проявить свою хоть маленькую инициативу, у него должно быть сознание в том, что личное его маленькое я играет роль и все же хоть немного способствует достижению общего большого дела.

Обстановка, общий план и выполнение целого, иногда сложного маневра, солдату не могут быть понятны, для этого требуется подготовка и знания ему недоступные; но зато мелочи маневра, в общей сложности, имеющие часто громадное значение как, например, своевременная доставка донесения, работа отдельного дозора и разъезда, перехват донесения, умение пробраться незамеченным сквозь сторожевое охранение противника, открытие и своевременное отогнание назойливо следящего за отрядом неприятельского разъезда и т.д., для него понятны и интересны, и развивая в солдате удаль, умение применяться и пользоваться местностью, сметку и решимость, подготовляют его к исполнению того, что от него потребуется в военное время.

Пагубное влияние, в смысле создания в нашем, в душе любящем и увлекающимся военным делом солдате апатичного отношения ко всему, что касается маневра, оказывает настойчиво проводимое и некоторыми начальниками распоряжение, чтобы на маневрах солдаты не смели гоняться за разъездами и одиночными всадниками, не смели брать в плен зазевавшегося противника и т.д. и этим запрещающие то, что единственно и может возбудить интерес в солдате к маневру и подготовить его к боевой деятельности на войне.

Мне не раз приходилось видеть в частях, где такое запрещение действует, как везший донесение солдат проезжал не скрываясь, прямо через цепь противника, как, будучи в дозоре он хладнокровно смотрел на высматривающего расположение или движение отряда неприятеля, как, устраивая по приказанию засаду, он даже не старался скрыться и примениться к местности, везде проявляя апатию и носил на лице отпечаток скуки и отбывания номера.

В тех же частях, где такое запрещение не действует, я видел совершенно другие сцены; так, мне пришлось быть свидетелем того, как везший донесение молодой солдат, окруженный ловившим его неприятельским разъездом, бросился с лошадью с трехсаженного обрыва в реку, переплыл ее и торжествующе доставил своему начальнику донесение; видел я, как разъезд прокладывал себе дорогу через такую лесную гущу, через которую, казалось бы, невозможно пробиться и одиночному пешему человеку, видел я как солдат в холод и осенний дождь просиживал целую ночь в мокрой канаве с единственной целью захватить неприятельского посыльного и отнять у него донесение, видел я и то, как разведчик проползал в грязь по несколько верст на животе с тем, чтобы пробраться через сторожевое охранение и открыть расположение противника или как преследуемый он просиживал часами в холодной воде по горло, как простой рядовой выдумывал, чтобы скрыть свой след, такие фокусы и увертки, которые и в голову никому пройти не могут, – всего не перечтешь.

Вечером сидя у костра, с какой гордостью герой такого происшествия рассказывал товарищам, о том, как он надул глупого противника и этим спас весь свой отряд и чуть ли не всю свою армию от вернейшего разгрома. Видел я, с каким увлечением, завистью и восторгом слушали рассказчика его однополчане, жаждущие такого же случая, чтобы самим отличиться.

Разве не прямая наша обязанность и долг поощрять в солдате такие порывы и где же ему учиться разным практическим боевым приемам удали, сметки и отваги, одним словом тому, что от него потребует война, как не на маневрах. Между тем, многие этого понять не хотят, сами же создают из умного, удалого, самоотверженного нашего солдата бездушную пешку, боящуюся проявить малейшую инициативу, а затем обвиняют его в малой развитости.

Запрещение солдату принимать малейшее участие в маневре, уподобляющее его булавке тыкаемой в план во время военной игры или тактических занятий, объясняется обыкновенно тем, что солдаты загоняют лошадей не умея рассчитывать их сил, что могут произойти драки, вражда между частями и всякое нежелательное разгорание страстей.

Такие объяснения мне кажутся совершенно нежелательными, так как не привыкший сообразовать силы своей лошади в мирное время солдат (чему необходимо учить) конечно, загонит ее еще скорее в военное время, что может иметь несравненно худшие, последствия, а возможность драк, вражды и разгорание страстей указывает только на то, что части, где это может произойти не достаточно в руках своих начальников.

Не отрицаю, что изредка где-нибудь и может произойти драка двух солдат, но в этом усмотреть что-либо страшное я не могу и мне сдается неосновательным из-за предвидения такого случая отменять обучение и воспитание всей массы.

Разве можно признать правильным полную отмену в одной известной мне части обучение фехтованию на том основании, что произошел несчастный случай, когда проскользнувший в маску эскадрон проколол фехтующему солдату глаз. На том же основании можно было отменить и верховую езду, таки как бывают неоднократно случаи, когда падение с лошади вызывало не только поранение но и смерть.

Где лес рубят там щепки летят.

III.

Не только в маневренное время условия, в которые ставится наш солдат, отучают его от самостоятельности, ответственного и добросовестного исполнения обязанностей, но и весь уклад его повседневной жизни и постановка ежедневных занятий в казармах и манежах как бы рассчитаны на то, чтобы подорвать в нем эти недооцененные в солдате качества.

Везде в жизни солдата начальство старается, точно имея дело с малым ребенком, предвидеть и предупредить возможный проступок, везде норовит заранее подослать соломки, чтобы он часом не ушибся, а занятия поставить так, чтобы личность солдата подвести под общий уровень.

Человеку, которому в военное время доверяется разведка о неприятеле, донесению которого верят, которого посылают одного за сотню верст, от которого требуется самопожертвование, добросовестность и громадная доля самостоятельности, такому человеку в мирное время не доверяют отпуска из казенной винной лавки полбутылки водки и в ней имеет право отказать ему контролирующая его какая то продавщица.

Может ли такое положение воспитать солдата в смысле ответственности за свои поступки и не является ли оно обидным для его достоинства. Солдату внушают на словах о высоком звании воина, а не так еще давно на оградах парков, скверов и при входах на гулянки он мог прочесть: "Собак не водить", а рядом - "Нижним чинам вход воспрещается". Распоряжение по таким то улицам нижним чинам не ходить, мне приходилось читать еще не так давно в приказах по гарнизону. Объяснялись такие распоряжения тем, что солдаты стесняют публику, держать себя на гуляниях не умеют, также как не умеют ходить по людным улицам и показываются иногда очень грязно одетыми. Пора казалось бы, переменить взгляд на солдата, пора смотреть на него как на взрослого, полноправного человека, отвечающего за свои проступки и за свое поведение и пора воспитывать его в этом направлении, выказывая ему полное доверие, но в то же время безустанно и строго требуя от него трезвого поведения, сохранения воинского достоинства и умения себя держать на улицах и в людных местах, за малейший же проступок или отступление от приличия и добропорядочности беспощадно взыскивать с него. Только этим способом мы воспитаем самостоятельных твердых людей, которые привыкнут сами следить за собой и отвечать за свои поступки и поведение, будут их обдумывать и взвешивать, а не тех недомыслей, полудетей, которые вырвавшись из-под глаз начальника на свободу способны напиться до потери сознания и своей распущенностью коробить общество и ронять достоинство воинского знамя. Воспитание, которое я отстаиваю, не сразу конечно принесет желательные плоды и породит в начале много хлопот и неприятностей, но не пройдет и двух лет, как облик нашего нижнего чина, самосознание его и уважение к себе самому совершенно изменится.

Насколько обстановка, в которую попадает даже интеллигентный человек отражается на его поведении, тому я видел яркий пример в офицерской кавалерийской школе; в то еще время, когда она только что была преобразована из эскадрона. Переменный состав отдела эскадронных командиров в то время составляли люди в довольно уже зрелых годах, часто отцы многочисленного семейства и в их числе ротмистра с орденом Святого Владимира за двадцатипятилетнюю беспорочную службу. И вот, весь этот солидный люд попав в ученическую обстановку, в которой его заставляли просить о выходе из класса (который для благозвучия был переименован в аудиторию) вызывали к доске для ответа, делали замечании за опоздания и т.п. превратился действительно в школьников, которые не прочь были надуть преподавателя, попользоваться шпаргалкой, оттянуть очередной экзамен, а вырвавшись из школы готовы были пуститься хотя бы на улицу в чехарду. Казалось бы, не чета эти старые ротмистра двадцатилетним деревенским парням, но если и на них условия в которые их поставили возымели такое действие, то во сколько раз сильнее отнятие самостоятельности и обстановка должны отзываться на зеленой молодежи.

Ответственность за свои поступки делает человека рассудительным и вдумчивым, мелочная же преувеличенная заботливость о нем и желание устранить с его пути все, обо что он может ушибиться развивает беззаботность, легкомыслие и привычку к безответственности за свои проступки, убивает рассудительность и дорогую в солдате самостоятельность.

Невнимательность к личности и подведение всех под одно лекало замечается и при обучении, и в казарменной жизни и в корне подрывает в солдате старательность и добросовестность. Выведут, например, на учение или для какого-нибудь упражнения взвод или смену и держат ее в полном составе на месте учения до окончания времени назначенного по расписанию, нисколько не считаясь с тем, что в числе выведенных людей есть солдаты, отлично усвоившие повторяемые упражнения, а есть и такие, от которых, по их лени и нерадению, добиться чистоты не удается, и все же и тех и других одинаково заставляют повторять все тот же прием.

Выведенный на уборку лошадей эскадрон обыкновенно задерживается в коновязи, в полном составе людей и лошадей, часто на морозе, до тех пор пока уборка не будет окончена всеми людьми или до истечения назначенного часа, опять-таки нисколько не считаясь с фактом, что старательный, ловкий солдат вычистил свою лошадь в полчаса, а лодырю, мажущему только для видимости по шерсти лошади щеткою, не кончить чистку и в час времени. Казалось бы, нет надобности доказывать, что, отпуская старательных и задерживая нерадивых до добросовестного исполнения ими предъявленных им требований, начальники, поощряя первых, понуждали бы этим вторых следовать их примеру и вместе с этим воспитывали бы в вверенных им нижних чинах сознание необходимости исполнять свой долг скоро и добросовестно; между тем как равняя старательных с неисправными, они у первых отбивают всякую охоту стараться.

Немудрено если у поступившего на военную службу молодого солдата, выбивающегося из сил и старающегося изо всей мочи выделиться своими молодечеством и исправностью, но испытывающего ежедневно безразличное к этому отношение начальников, опускаются руки. К тому же насмешки лодырей: "Старайся, старайся, все равно раньше меня не уйдешь, только измучаешься", убивают в нем желание быть исправным. Тяжело молодому солдату при таких условиях сохранить бодрость духа и веру в себя, и теряется часто богато одаренный и развитой человек в общей массе, как и он, старавшихся когда-то и пришедших к убеждению, что это не стоит людей. Тупеет он на учениях, тупеет на ежедневной манежной езде гуськом по все тому же четырехугольнику, где ни управлять лошадью, ни соображать не приходится, где лошадь сама бежит за передней, сама поворачивает, где надо и трясет его положенное число часов в день в продолжение всей его четырехлетней службы. Трудно солдату при таких условиях видеть в лошади друга и товарища, а сравнивает он ее скорее с орудием пытки, за которое его часто бранят и наказывают. Другое отношение солдата к езде и лошади наблюдается в тех частях, где привилась езда в одиночку и в поле, где всадник сам принимает участие в езде, добивается от своего коня того чего хочет, где и голова и мускулы работают, где он подчиняет коня своей воли и где на нем же на маневре он может показать свою удаль и молодечество. Такая езда солдата развивает, воспитывая в нем любовь к своему коню, самостоятельность, сообразительность и настойчивость.

Упомянув выше о достоинствах и недочетах нашего солдата, я не упомянул еще об одном его большом недостатке, сильно тормозящем и затрудняющем его воспитание, это его недоверие к начальству с которым новобранец прибывает в войска и которое сохраняется им часто на всю службу. Мне кажется, это недоверие крестьянина к начальству и барину вообще надо искать в историческом, не так далеком еще прошлом; начало его относится к тому времени, когда крестьянин видел в помещике эксплуататора своего труда, а в деревенском начальстве находил несправедливого и алчного обирателя. В силу этой особенности наших нижних чинов, с беседами на которые их в последнее время собирают, приходится быть очень осмотрительным, так как эти собеседования часто производят на солдата совершенно противоположное действие, тому которое от них ожидается. На офицерскую беседу с нижними чинами и даже на собеседования полковых священников, назначенных приказом по полку или расписанию, солдат в большинстве случаев смотрит как на учение и так что мол: "это ему приказано говорить, на то он и деньги получает", и надо много такта, труда и таланта, чтобы на таких беседах заинтересовать слушателей и внушить им к себе доверие.

Не только к беседам, но и книгам, выдаваемым для чтения солдатам они относятся с некоторым недоверием; так мне, когда я как-то указал на исторический факт, на сколько помню на подвиг Архипа Осипова, пришлось услышать от неглупого солдата: "точно так читал, да ведь это только так для примера написано". Сказанное солдатам в неофициальной обстановке и как бы невзначай слово во время ли учения, когда они стоят вольно, или во время уборки, производит на них часто гораздо большее впечатление, лишь бы это слово было сказано просто, без официального оттенка и без подделки под деревенский говор, под который незнающие нашего нижнего чина офицеры любят подделываться и в котором народ сразу чувствует фальшь, возбуждающую в нем недоверие к говорящему. Много требуется нашему офицеру наблюдательности, заботы и умения держать себя, чтобы понять и приобрести доверие и расположение солдата и заглянуть ему в душу. Для этого нужны не снисходительность, не денежные подачи к которым часто прибегают молодые офицеры, чем только развращают нижних чинов, а напротив справедливая строгость, разумная и непреувеличенная заботливость и любовь к младшему брату, но опять-таки любовь не всепрощающая, а любовь разумная, наказывающая и воспитывающая. Необходим личный пример на службе и в жизни, нужно не ложное самолюбие и боязнь уронить свой престиж, а откровенное признании и своих ошибок, которых все равно от наблюдательности солдата не скроешь и в оставлении которых начальством без замечаний, солдат усматривает неодинаковое требование службы от офицера и от нижнего чина и несправедливое к последнему отношение.

Познание солдата дается только долголетней совместной жизнью с ним, наблюдательностью и тактичным умением вызвать его на откровенность, что конечно гораздо легче вольноопределяющемуся, живущему одной жизнью с нижним чином, чем человеку одевшему офицерские погоны.

Вот почему, мне сдается, большой ошибкой разрешение молодым людям, никогда не жившим с народом и не имевшим возможности его наблюдать и изучить, поступать непосредственно из гражданских учебных заведений и корпусов в юнкерские училища, откуда они выпускаются уже офицерами в части. Казалось бы совершенно необходимым требовать от молодых людей, посвящающих себя военной службе, прослужить хоть один год вольноопределяющимся в рядах. Без такого условия офицер солдата никогда не узнает, не поймет его миросозерцания, и не поймать его слабостей и высоких качеств, а без этого понимания влияние и воспитание является для него непосильной задачей.

На нашем офицере лежит высокое призвание не только учителя, но и главным образом воспитателя, способного своим влиянием, обучением и воспитанием из мягкого восприимчивого деревенского парня, создать твердого, уверенного в себе, крепкого, самостоятельного бойца, готового сознательно пожертвовать и жизнью и достоянием на защиту своего Государя и способного по возвращении домой своим примером и влиянием воспитывать подрастающее деревенское молодое поколение в верности и преданности своему Царю, Вере и Отечеству.

 

Опять о лаве

Не налаживается у нас до сих пор во многих регулярных полках действие лавою и это, если вспомнить недоверие к ней и даже враждебность с которою многими начальниками было встречено введение ее в новый строевой кавалерийский устав, является понятным.

Проводить в части которыми призван командовать то, чему сам не сочувствуешь, чего не понимаешь, а главное чего понять не желаешь, задача конечно невозможная.

В тех редких частях, где в лаву поверили, дали себе труд вдуматься, ее изучить и понять, где попытались воспитать офицеров и солдат в самостоятельном творчестве и не боязни ответственности за сделанную ошибку, там лава привилась, там ее оценили и в этих частях при встрече с действительным противником она сыграет ту громадную роль, которую играла в набегах непобедимых полчищ Тамерлана и в более близкое к нам время в 1812, 13 и 14 годах.

Гениальный император французов и его талантливые кавалерийские начальники, незнавшие как примениться к лаве и как от нее отделаться, в бессильной своей злобе называли тех, кто действовал лавою посрамлением рода человеческого, действовавшие же против великого полководца наши и иностранные генералы и фельдмаршалы выпрашивали в свои отряды и армии хотя небольшую казачью часть, обученную и натасканную в лаве таким мастером этого дела как Платов.

Почему же несмотря на доказанное военной историей сотнями примеров громадное преимущество которое дает умело управляемая и применяемая лава, почему не смотря даже на недавний еще опыт войны во время которой, действуя на полях и в горах Манчжурии, не обученные лаве кавалерийские части, попадая в бой, в большинстве случаев все же принимали строй сходный со строем лавы, почему несмотря на все это у нас насчитывается до сих пор столько врагов этого способа действия конницы.

Разгадка мне кажется и проста и ясна: в лучшем случае не сочувствует лаве тот, кто страдает хронической болезнью недоверия к способностям наших офицеров нижних чинов и тот, кто по складу своего ума, склонного к точно определенным формам и шаблонам, не способен усмотреть в лаве ничего кроме беспорядка и не может уловить в этом беспорядке и кажущихся разрозненных действиях разумное стремление к конечной цели; в худшем врагами лавы являются те, кто опасаясь и отделываясь от напряженной работы и подготовки подчиненных им частей, стараются отделаться от этой работы, предпочитая шаблонные построения и давно изученные ими плацпарадные боевые порядки.

Лава не терпит шаблонов, действия ее требуют и физической и умственной подвижности начальника, а это беспокойно и не каждому под силу. К тому же подготовка части к разумному действию лавою требует кроме полевой работы еще и большой работы подготовительной в течение всего года в смысле развития одиночного самостоятельного бойца.

Нельзя выведя весною в поле невоспитанную в этих принципах част, требовать от нее разумных действий в лаве, где каждое звено, каждый почти человек предоставлен самому себе и должен не только понимать, но и учитывать меняющуюся обстановку, применятся к ней и принимать самостоятельно решение.

Только та часть, которая зимой и летом, словом круглый год проводила в жизнь самостоятельность и уверенность в себе каждого члена своей семьи от старшего офицера до младшего рядового включительно и сумела создать из них самоуверенных, осмысленных людей, готовых каждую минуту взять на себя, не боясь ответственности, ответ за принятое ими решение, только в такой части лаву понимают все с первого же выхода в поле и только для такой части она оказывается и легким и понятным делом.

Существенным препятствием для правильного обучения лаве являются наши маленькие плацы, на которых обучаемые части получают совершенно превратное понятие о том чему их учат, и упорное стремление начальников занимать по фронту несоответственно малые пространства даже там, где местные условия позволяют развернуть лаву.

Последнее объясняется боязнью начальников выпустить свою часть из рук, причем они совершенно теряют из виду то обстоятельство, что раз лава развернулась, она не может и не должна быть в руках одного командира, физически не могущего на большом пространстве уследить и подсказать каждому звену, что ему в данный момент надлежит делать. Лава руководствуется в своих действиях только заранее полученными ею указаниями, преследованием одной общей указанной ей цели, взаимной выручкой звеньев и дошедшими в редких случаях дополнительными приказаниями.

В лаве начальнику приходится мириться с тем, что она неожиданно для него делает не то, что он указал ей до ее развертывания, такие случаи неизбежно будут повторяться часто, так как будут вызываться неожиданной переменой обстановки, а в бою, может быть, и недостаточной настойчивостью лавы. В таких случаях роль начальника трудна, но далеко не безнадежна, у него в руках остаются резервы которыми он всегда может и должен урегулировать действия своей лавы, или же применяясь к ней достигнуть своей цели изменением заранее намеченного себе маневра, а это конечно требует со стороны начальника напряженного внимания, быстрой решимости и способности отрешиться от заранее составленного себе плана.

Из вышесказанного ясно, почему для общей плодотворной работы лавы с частью от которой она выслана, такое громадное значение приобретает подготовка офицеров и нижних чинов в понимании обстановки и умении не теряясь при неожиданностях действовать, преследуя указанную им задачу, настойчиво и умело доведя ее до конца.

Обстоятельно, подробно и талантливо, притом с редким пониманием наклонности и способности нашего солдата разработанный Н.А. Карауловым I труд для обучения звена, взвода и эскадрона действиям лавы, является незаменимым наставлением, которым не воспользоваться в частях нашей кавалерии было бы большим грехом.

Возвращаясь к вопросу о том, какую ширину по фронту должна занять развернувшаяся лава, мне сдается самыми правильным принять для нее нормы, указанные в нашем уставе для сторожевого охранения и это на том основании, что и служба и строй и даже способ действий эскадрона в сторожевом охранении и в лаве почти тождественны. Сторожевое охранение есть ни что иное, как остановившаяся на месте и применившаяся к местности лава, в которой заставы названы звеньями, а дозоры заменены полевыми караулами. Осмотра впередилежащей местности, связь между звеньями и поддержка звеньев одно другим остаются те же, что и при службе застав.

Назначение сторожевого охранения также как и лавы не дать проникнуть через свою завесу разведчикам противника, и отступая перед превосходными силами цепляясь за всякий опорный пункт, задерживать неприятеля, дабы дать своим войскам время изготовиться и возможность, маневрируя скрытно от неприятельских взоров, принять выгодный и соответствующий строй для неожиданного нанесения противнику удара в самое его больное место.

Вся разница между сторожевым охранением и лавой заключается в том, что первое подходит под понятие пассивного охранения, лава же охранение активное, от нее требуется как при наступлении, так и при отступлении больше подвижности, назойливости и дерзости, при которых лава не только охраняет, но и сама нападает и разведывает и, опрокидывая слабейшего противника, врывается своими звеньями между частями неприятеля, определяет их силу и направление и ведя подробную разведку на всем занятом ей фронте, извещает обо всем обнаруженном свои главные силы.

О тех задачах, которые помимо охранения и разведывания могут быть возлагаемы на лаву, я здесь упоминать не буду; о них писалось уже достаточно; они изложены подробно в программах для подготовки частей действию лавы упомянутой выше брошюры Н.А. Караулова I и этот вопрос мне представляется уже достаточно выясненным.

В заключение скажу, что как звенья в лаве, так и заставы в сторожевом охранении и разъезде требуют самостоятельных, смелых, предприимчивых начальников и солдат, способных оценить общую обстановку и действовать без подсказа; таких-то мы и призваны готовить и создавать; для выполнения же этой задачи лучшего материла, чем нам предоставлен нет на свете и виноват не материал, а мы сами если мы хотим его понять, и не умеем им воспользоваться.

Граф Келлер