«Оборвалось и рухнуло все, чему я верил и о чем мечтал..»

Главы из очерка Руслана Гагкуева «Последний рыцарь. Генерал М.Г. Дроздовский»

В скором времени в Петрограде произошли события, в корне изменившие ход Великой войны. Февральская революция положила начало развалу армии и государственности, приведя в итоге к октябрьским событиям. Знаменитый приказ N 1, вводивший "демократизацию" в армии, привел к гибели фронта. Уже в начале апреля 1917 года потрясенный Дроздовский писал о происходивших изменениях: "Теперь положительно ни за один день нельзя положиться, и с создавшейся у нас демагогией каждый день можно ждать какой-нибудь грандиозной боевой катастрофы. Может, конечно, все и перемелется в муку, только уже очень велики всякие возможности. В общем перспективы очень грустные, резко упала дисциплина под влиянием безнаказанности, и впереди многое рисуется в мрачных тонах".

Отречение Государя Николая II произвело на Михаила Гордеевича, убежденного монархиста, тяжелое впечатление, многократно усилившееся не только осознанием грядущей катастрофы, но и невозможностью влиять на положение дел. Но решимость до конца выполнять свой долг перед Родиной и не поступиться перед ним ради личной выгоды не оставляла его. В марте он записал: "Вы положились на армию, а она не сегодня-завтра начнет разлагаться, отравленная ядом политики и безвластия. Когда я в первый раз услышал о "рабочих и солдатских депутатах", для меня ясен стал дальнейший ход событий: история – это закон. Что я переживаю? Я никогда в жизни не был поклонником беззакония и произвола, на переворот, естественно, смотрел как на опасную и тяжелую, но неизбежную операцию. Но хирургический нож оказался грязным, смерть – неизбежной, исцеление ушло. Весь ужас в том, что у нас нет времени ждать, пред нами стоит враг с армией, скованной железной дисциплиной, нам нечего будет противопоставить его удару. Так что же я переживаю? Оборвалось и рухнуло все, чему я верил и о чем мечтал, для чего жил, все без остатка… в душе пусто. Только из чувства личной гордости, только потому, что никогда не отступал перед опасностью и не склонял перед ней головы, только поэтому остаюсь я на своем посту и останусь на нем до последнего часа. <…> Ведь я – офицер, не могу быть трусом, несомненно, что нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбки в мутной воде революции, ни одной минуты не сомневался бы в успехе, ибо слишком хорошо изучил я людскую породу и природу толпы. Но, изучивши их, я слишком привык их презирать, и мне невозможно было бы поступиться своей гордостью ради выгоды".

В сложившейся весной 1917 года обстановке даже долгожданное назначение в апреле на должность командира полка (60-го пехотного Замосцкого полка 15-й пехотной дивизии) не сильно радовало М.Г. Дроздовского. Он писал с фронта: "На днях получил полк. Раньше я бесконечно радовался бы этой перемене, но по нынешним временам, право, не знаю, может ли вообще хоть какое-нибудь место в армии быть желанным. Теперь какою бы то ни было частью командовать даже в полевой армии вообще великий крест – разные официальные и неофициальные милостивые государи развратили армию в грозной степени, и я, право, затрудняюсь сказать, на какой исход можно рассчитывать в предстоящем сражении распущенного сброда с немецкой армией, насквозь пропитанной дисциплиной и проникнутой чувством долга. Вообще перспективы таковы, что собственная жизнь скоро перестанет интересовать – стоит ли жить, чтобы видеть разгром своей страны во славу Стекловых, Скобелевых и компании? <…> Мне сейчас тяжело служить; ведь моя спина не так гибка и я не так малодушен, как большинство наших, и я никак не могу удержаться, чтобы чуть не на всех перекрестках высказывать свое пренебрежение к пресловутым "советам". Армия наша постепенно умирает".

Дроздовский прекрасно отдавал себе отчет в происходящих в стране событиях. Развал армии, совершавшийся у него на глазах, приводил его к тягостным выводам. Расправы, распоясавшихся нижних чинов над офицерами оставляли гнетущее впечатление. Уже в конце апреля он записал в дневнике: "У меня положение в полку становится очень острое. Можно жить хорошо только до тех пор, пока всем во всем потакаешь, ну а я не могу. Конечно, было бы проще оставить все, проще, но нечестно. Вчера наговорил несколько горьких истин одной из рот, те возмутились, обозлились. Мне передавали, что хотят "разорвать меня на клочки", когда вполне достаточно на две равные части, как-никак, а быть может, придется испытать несладкие минуты. Кругом наблюдаешь, как у лучшего элемента опускаются руки в этой бесполезной борьбе. Образ смерти является всем избавлением, желанным выходом".

Ситуация облегчалась положением дел на Румынском фронте, находившемся по сравнению с другими фронтами Русской армии в относительном порядке. Безусловно, здесь сказались деятельность командования фронта, старавшегося задержать разложение, и удаленность фронта от центров революции. Но в создавшихся условиях распад стал необратим. В июле 1917 года Михаил Гордеевич писал: "Полк у меня сравнительно в порядке, как и вообще вся дивизия, если, конечно, словом "порядок" можно назвать ныне состояние хоть какой-нибудь части. Никаких выступлений против офицеров у нас, слава Богу, не было, но, конечно, дисциплины никакой, служба несется скверно, обещают, что все пойдут в атаку, и этому я верю, на порыв их хватит, но что будет дальше, за первым порывом – сплошной знак вопроса. Не понимаю, на что может рассчитывать эта публика в длительном бою без дисциплины. Так или иначе, но через самый короткий срок мне предстоит вести эту публику в бой. В общем, грустные перспективы – не о таком командовании полком я мечтал и не таким полком так рвался командовать".

Боевой опыт только подтвердил правильность выводов. Армия в том состоянии, в котором она была летом 1917 года, могла в лучшем случае держать фронт. По словам Дроздовского, во время атаки 11 июля, участие в которой принимал и его полк, "вследствие громадного превосходства сил мы имели успех, невзирая на то, что большая часть солдат была непригодна к бою. Мой полк взял даже 10 орудий. 30-31 июля и 1-2 августа снова были тяжелые бои; наступали немцы, в незначительных, меньших силах, больше артиллерией, чем штыками. Но деморализованная, развращенная, трусливая масса почти не поддавалась управлению и при малейшей возможности покидала окопы, даже не видя противника: от каких-нибудь нескольких снарядов или только в ожидании неприятельской атаки. Еще 31-го было нечто вроде боя, нечто вроде сопротивления, мы частью отстаивали свои позиции, но уже 1-го августа разразился скандал: поголовное бегство полка, целые вереницы беглых тянулись мимо штаба. Тогда я послал весь мой резерв, мою лучшую часть останавливать этих беглецов. Ни о каком управлении боем не могло быть и речи среди заборов, домов и виноградников. Много раненых офицеров и солдат было брошено этими мерзавцами на позиции. Увидев эту катастрофу, я решил покончить со свободами и приказал бить и стрелять беглецов. Этими крайними мерами, широким применением палок и оружия удалось восстановить кое-какой порядок и, пользуясь ночью, остановиться на новой позиции. На другой день сразу же были приняты меры, самые крутые; офицеры наблюдали за цепями, все время с револьверами в руках, позади я расставил разведчиков, и всякая попытка к бегству встречалась огнем. Благодаря этому позиция была удержана, и противник, поплатившись, больше не дерзал на новую атаку. Сейчас чиню суд и расправу, авось, приведу их в порядок. Они уже начинают чувствовать мое давление. Конечно, может и сорваться".

Далеко не каждому воинскому начальнику в то время удавалось осуществить меры, описанные Дроздовским, и восстановить дисциплину. Риск поплатиться за добросовестное выполнение своей работы и исполнения долга был очень велик. Здесь в полной мере проявились такие черты характера Михаила Гордеевича, как решительность и жесткость, уверенность в правильности принимаемых решений.

Ситуация на фронте еще более усугубилась после Корниловского выступления в августе 1917 года. Расправы над офицерами стали массовым явлением. Сложившееся положение достаточно полно отражено в одном из сентябрьских рапортов Дроздовского: "За последнюю неделю было несколько случаев единичного неповиновения и попытки к неповиновению массовому; были подстрекательства к неисполнению законных распоряжений. По этим случаям ведется дознание, виновные будут преданы суду, но обнаружение зачинщиков очень затрудняется укрывательством и сочувствием им солдатской массы. Привлечение их к суду вызывает среди солдат глухое недовольство; всякое законное требование, стесняющее разнузданность, всякое требование порядка, законности они именуют "старым режимом". Развращенные безнаказанностью, отменой чинопочитания, солдаты позволяют себе в разговорах с офицерами наглые обвинения их в том, что они стоят за войну, так как получают большое жалованье; в солдатской же среде главное настроение – нежелание воевать, непонимание, вернее, нежелание понимать необходимость продолжать войну". Нетрудно догадаться, какие чувства приходилось испытывать офицерам, которые в первую очередь думали о благе Родины.

Летом 1917 года Михаил Гордеевич в числе ряда офицеров своей дивизии был делегирован на съезд РУМЧЕРОДа в Одессе (Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа), где столкнулся с президиумом, состоявшим в основном из социалистов-революционеров. "В комиссиях и в пленуме съезда он провел свою резолюцию о запрещении солдатским комитетам вмешиваться в оперативные распоряжения командного состава. Пленум съезда – двухтысячеголовая чернь – подчинился силе воли и логике мышления явно контрреволюционного полковника и голосовал за резолюцию". К концу съезда у его участников возникла идея сформировать в Одессе из делегатов "полк РУМЧЕРОДа" и не возвращаться на фронт. Они обратились к М.Г. Дроздовскому с предложением стать во главе этого полка, признав его авторитет офицера. "Михаил Гордеевич ответил, что командует полком по назначению Верховной власти и не может стать командиром полка по солдатскому избранию".

Наступила осень 1917 года, а с нею трагические октябрьские события в Петрограде и Москве, приведшие Россию к Гражданской войне. Михаил Гордеевич, прекрасно понимая, к каким новым тяжелым последствиям они могут привести страну, записал в ноябре: "Дела, конечно, плохи, при всем желании принести какую-нибудь пользу Родине при создавшейся обстановке нельзя, но лично мое положение в полку пока очень прочное, пользуюсь и авторитетом, и уважением. Но, конечно, за долгодневность их не ручаюсь – теперь нет ничего постоянного. Пока больше нет ничего нового у нас – сидим и ждем, когда, наконец, вся эта машина, Россией именуемая, развалится и разложится окончательно".

Фактически весь ноябрь 1917 года стал для М.Г. Дроздовского временем ожидания скорой и неминуемой катастрофы и прошел в поиске ответа на вопрос: "Что же делать дальше?". Ситуация неопределенности, растерянности, хаос в стране, а главное – в умах людей: все это затрудняло принятие решения. С захватом власти большевиками и фактическим прекращением войны наступил полный развал Русской армии. Один лишь Румынский фронт, находившийся в несколько иных условиях благодаря присутствию румынских войск и границы, отделяющей его от наступившей в России анархии, все еще сохранял какой-то порядок. Но когда в конце ноября окончательно стало ясно, что продолжение службы в армии невозможно, Дроздовский стал склоняться к началу борьбы в иной форме. "За последние дни произошли такие события, что окончательно опустились руки – эти кустарные мирные переговоры, созданные кучкой немецких шпионов и осуществленные <под> давлением слепой стихийной массы докончили все, – писал Михаил Гордеевич. – Сами по себе, своими силами, мы уже вернуться к войне не можем, даже хотя бы к оборонительной, ввиду абсолютного разложения армии. Почетного мира для нас уже не будет. Насколько я ориентирован – нет никаких надежд извне. Все это развязывает руки. Тотчас по получении распоряжений о перемирии я поехал в Яссы, ничего еще определенного не знаю – события начинают принимать слишком острый характер; хотя кругом все так запутанно, так темно, что трудно разобраться – в стороне же от событий я не останусь. <…> Настроение тяжелое: эти переговоры о мире – точно публичная пощечина, от оскорбленной гордости некуда уйти, негде спрятаться. Сердце отравлено ядом. <…> У нас на фронтах все уже доходит до последнего предела развала, и я уже ни с чем не борюсь, ибо это совершенно бесполезно, – просто наблюдаю события. Как счастливы те люди, которые не знают патриотизма, которые никогда не знали ни национальной гордости, ни национальной чести".

В конце ноября – начале декабря 1917 года помимо своей воли М.Г. Дроздовский был назначен начальником 14-й пехотной дивизии. Тогда же за бой 11 июля 1917 года, когда он с полком участвовал в прорыве немецкой позиции, он получил Святого Георгия 4-й степени, а за бои 30 июля – 4 августа был представлен к Георгию 3-й степени (представление штаба Румынского фронта N 125411 осталось безрезультатным). "Еще 20-го получил Георгиевский крест (4-й степени. – Р.Г.) по давнишнему представлению – единственный орден, к которому я никогда не был равнодушен… а между тем у меня теперь никакой радости в сердце, нисколько не стало легче на душе от этого маленького белого крестика…", – написал он об этом награждении, не отраженном в приказах по армии. В силу этого обстоятельства Дроздовский вместо ордена стал носить в петлице френча Георгиевскую ленточку.

Михаил Гордеевич очень скромно отнесся и к своему новому назначению, понимая, что в сложившейся в армии ситуации оно едва ли будет долговременным и сможет быть полезным: "Что же касается дивизии, то тут радоваться нечему: как быстро выдвинулся, так и быстро полететь могу вниз тормашками – такие времена. Вообще подлейшие времена переживаем, впереди абсолютно темно, но чувствую, что на внутреннем фронте скоро многим из нас будет очень много работы (выделено мной. – Р.Г.). <…> Россия погибла, наступило время ига, неизвестно на сколько времени, это иго горше татарского. Я же принял определенное решение: приехал в Яссы, взял себе отпуск на пять дней, складываю с себя звание начальника дивизии, на днях принимаюсь за одно очень важное дело, о котором, конечно, писать не могу: почта – дело ненадежное".

Именно "на внутреннем фронте" совсем скоро суждено было оказаться Михаилу Гордеевичу…