Корниловский поход. Гначбау

ОТ РЕДАКЦИИ. Воспоминания полковника Василия Николаевича Биркина посвящены одному из наиболее известных эпизодов Гражданской войны в России — 1-му Кубанскому «Ледяному» походу Добровольческой армии, продолжавшемуся с 22 февраля по 13 мая 1918 года. Мемуары написаны хорошим художественным языком. Большое внимание в них уделяется не парадной стороне событий, а быту первопоходников, взаимоотношениям между ними, фигурам военачальников, среди которых Биркиным особенно выделяется Генерального штаба генерал-лейтенант С.Л. Марков.

Предлагаем читателям «Русской линии» одну из глав книги «Корниловский поход» с названием «Гначбау». События, описываемые в данной главе, происходят сразу после штурма Екатеринодара, во время которого погиб генерал Корнилов.

Страшно то страшно, да нет времени пугаться. Уже подойдя к ближайшей станице, нам снова пришлось воевать.

Как прошел эту станицу Корниловский полк и обоз, право удивительно, так как на нас обрушилось не менее полка, то есть тысячи четыре большевиков.

Хорошо, что с нами был генерал Марков, этот удивительный генерал не только ничего не боялся, но своим поведением в бою влиял так на всех, что у них пропадал страх. Недолго думая и не считая врагов, он развернул роты и сам бросился впереди на цепи большевиков. Те до такой степени не ожидали нашей атаки, что бросились бежать не в деревню, а в сторону и налетели на генерала Эрдели, шедшего сзади нас. Эрдели, как и Марков, немедленно кинулся в атаку, и дикари его дивизии врубились в банды большевиков, потерявших сразу строй. Бежали они как лани, как заяц от орла, а некоторые растерялись до того, что кинулись назад к нам, и, конечно, никто из них не вернулся к своим. Я с удивлением смотрел и на героя Маркова, и на добровольцев.

При выходе из этой станицы и после расправы с остатками перепугавшихся большевиков, Марков так повеселел, что, улыбаясь, шел впереди, а мы за ним. Я шел между совершенно незнакомыми мне лицами. Это была молодежь, не то юнкера, не то только что произведенные офицеры. Шли вздвоенными рядами, больше по привычке, чем по команде, молодежь громко смеялась, шутила, и вдруг Марков обратился, улыбаясь, и закричал: «Песню!»

И молодой голос запевалы начал красивый мотив известного романса: «Белый акации гроздья душистые», но слова были другие — уже сложенные в походе.

 

Слышите други, война началася,

Бросай свое дело, в поход собирайся…

 

И вся рота подхватила волнующий припев:

 

Смело мы в бой пойдем

За Русь Святую,

И как один прольем

Кровь молодую…

 

Дальше следовал куплет, относящийся непосредственно к нашему полку:

 

Вот и окопы, трещат пулеметы,

Но не боятся их марковцев роты…

 

и опять:

 

Смело мы в бой пойдем

За Русь Святую…

 

Вскоре мы пришли в немецкую колонию Гначбау  или Гнаденау, как ее называли сами немцы. В этой немецкой чистенькой деревушке собрались все: Добровольческая армия, сжавшаяся в один кулак, уже совсем небольшой. Главным ужасом было прибытие громадного обоза раненых. Этот обоз битком набил деревушку, да так, что казалось, что армии уже нет, а только обоз.

Я нашел свой взвод в первой же избушке по левую сторону широкой главной дороги деревенской. Было под вечер. Все сидели мрачные и голодные. Хозяев в этом доме не оказалось.

Голодные воины запускали свои носы повсюду, ища, где же спрятана колбаса, распространяющая такой дивный запах. Как не искали — не могли найти, пока кто-то не нанюхал, что запах идет из камина. Залез головой в самый камин, посмотрел вверх, в трубу и завизжал от радости. У самой верхушки трубы висели целые гроздья копченых колбас и маленьких охотничьих сосисок. Конечно, сейчас же залезли на крышу. Все колбасы были вытащены из трубы и тут же съедены… Все до одной. Жалко только, что хлеба было очень мало

Не успели еще и колбас доесть, как узнали, что на другом конце длинный улицы стоит кирка, а рядом очень большая постройка, где немцы собрались и где есть чайная и буфет, нечто вроде клуба. Сейчас же пошли туда. Клуб нашли, но буфета уже не было, и только несколько немок поили чаем непрошенных гостей, в большой комнате. Мы забрались в эту комнату и засели в ней прочно, на всю ночь.

Я и Арендт устроились в уголке и даже немного спали, а другие поминутно выбегали узнавать новости. От них мы узнали, что кавалерия не подпускала большевиков к деревне. Говорили, что нашлось несколько паникеров, которые покинули колонию, боясь, что не сегодня ночью, так завтра днем большевики всех нас тут прикончат. Говорили, что даже подполковник Корнилов, командир кавалерийского отряда, решил с небольшой группой уйти в горы и спастись там от смерти. Утром уже разнеслась весть, что все убежавшие были пойманы большевиками и, конечно, ликвидированы. Прискакал днем и подполковник Корнилов, но не со всеми, кто ушел с ним. Деникин отчислил его от командования полком.

Несколько раненых покончили с собой.

Ночью где-то за деревней похоронили генерала Корнилова и полковника Неженцева, а других убитых похоронили в другом месте, чтобы скрыть могилу Корнилова .

Днем все роты были выведены из деревни и заняли позицию на случай, если большевики начнут наступление. Далеко от деревни маячили наши конные заставы. Наша рота заняла какой-то холм, с которого мы увидели, что сперва тронулся обоз, а за ним и повозки, и фургоны, линейки с тачанками и тарантасами тех, кто воевал в обозе.

Наконец совсем под вечер пришел приказ уходить и нам. Мы едва-едва тащились от усталости и бессонной ночи. Стал накрапывать дождичек, и ноги начали скользить. Это так разозлило нас, что первую же фуру, ехавшую почему-то навстречу, мы остановили, влезли в нее: я, Арендт, его сын, хорунжий, приколовший раненого в Ново-Димитриевской, пленный артиллерист и два моряка, развалились на соломе, и я почти немедленно заснул как убитый.

Ехали мы всю ночь и проснулся я, когда уже рассвело, и наша громадная фура остановилась на улице, занятой сплошь разного вида повозками. Вошли в какой-то дом и первое, за что я схватился, был пустой карман — револьвер вывалился ночью. Я и Арендт бросились искать в фургон, в котором приехали, но он уже исчез. Прошли всю улицу и, не найдя ничего, вернулись в дом.

Потерять револьвер в такое время было большим несчастьем, о чем я даже вслух пожалел.

— Почему же несчастьем? — спросил лейтенант. — Мало Вам винтовки?

— В теперешних обстоятельствах — мало, — ответил я, — револьвер необходим в последнюю минуту, пустить себе последнюю пулю в висок, чтобы не попасть живьем в лапы красных.

— Вы рассуждаете правильно, — ответил лейтенант, — и я очень жалею, что у меня нет револьвера. Попасть в их лапы — это ужас, и я никак не понимаю тех, даже молодых офицеров, которые бежали из Гначбау в горы и попали в плен. Воображаю, что разделывали над ними большевики. Лучше застрелиться сразу, как это сделали некоторые раненые.

— Да ведь бежали молодые, переодевшись, — вставил другой моряк, — я видел, как они переодевались в колонне, даже спросил зачем?

— Как зачем? — ответили молодые, — если нас поймают, то отговоримся, что мол мобилизованы были силой, под угрозой и не хотели воевать против своих.

— Ничего не выйдет. Начнут пытать, и сами сознаетесь, что офицеры, а тогда в штатском или в форме, все едино — крышка!

— Почем знать! — упорно стояли на своем перебежчики, — там, может, и вывернемся, а здесь никогда… Всех перебьют, особенно корниловцев.

— Ну как можно так говорить! — возмутился лейтенант. — Ведь вы офицеры.

— Офицеры-то офицеры! — вдруг заявил один молодой, — да только не такие как вы! — выпалил один молодой, — мы четырехмесячники, и если вы победите революцию, то нас всех высадите. Знаем мы это. Нам теперь и деться некуда, ни к левым, ни к правым.

— И то же? — вставил другой лейтенант, — он и прав по-своему и нечего на него сердиться. Молодые — жить хотят.

— А офицерские традиции?

— Какие теперь там традиции! А те, что в поход не пошли, тоже по традиции?

Это замечание остановило разговор. А я стал думать и разбираться в этом вопросе. Что же заставило офицеров, одних отдаться на волю большевиков, других пойти с оружием против них? Те, что остались, назвали нас и трусами, и авантюристами, и предателями. Из-за вас мол и нас всех, пожалуй, перебьют. Зачем поднимать междоусобную войну? Разгорятся страсти, и семьи перебьют.

Лучше погибнуть в бою, говорили первопоходники, чем постыдно погибнуть в ЧК.

– Боитесь тюрьмы и пыток? Да, боимся и не хотим, чтобы всякая сволочь издевалась над нами, а кроме того идея.

– Какая?

– Спасение родины от большевиков. Ведь большевизм не идея, а разбой. Хоть час, да мой!

И никогда спор между россиянами не давал никаких результатов. Всегда все оставалось нерешенным. Ни два, ни полтора.

— А! Кутеповская гвардия! Здравствуйте! — приветствовали моряки двух вошедших офицеров.

— Что нового?

— Новое то, что и здесь оставаться нельзя, — отвечали гвардейцы, — кавалерия донесла, что со всех сторон надвигаются большевики. Теперь наше единственное спасение в движении и в сторону наименьшего сопротивления, какое найдет кавалерия.

— Сопротивляться, значит, уже нельзя?

— Невозможно! Мы слышали, как Маркову докладывали ротные о потерях. Не роты уже, а взводы. 1-я почти не существует, 2-я — человек 60, наша 3-я всего сто с чем-то, а больше всех волновался Дударов, у него осталось всего-навсего 45 человек.

Я толкнул Арендта: «Слышишь?»

— Значит, полка, в сущности, нет?

— Как нет! — воскликнул гвардеец-капитан, — у нас в Виленском генерал Адамович  учил, что и один в поле воин!

— А корниловцы?

— А корниловцы никогда не считают ни себя, ни врагов, — ответил из-за чайного стола лихой корниловец.

— Да сколько вас? — настойчиво спросил гвардеец.

— Хватит! А почему спрашиваете?

— А потому, что вот у нас разговор был, — вмешался лейтенант, — что много молодежи, говорят, ушло в горы. Сам видел.

— Ну, это говорят, — ответил корниловец, — говорят, что и быков доят, — пошутил он.

— Да я сам видел несколько таких паникеров! — опять сказал лейтенант.

— Что же! Возможно! Знаю об этом и я! — ответил корниловец. — Только их и считать нечего. Это четырехмесячники наверняка, а из кадровых никто не решится на это дело.

— А полковник Корнилов?

— Так он конный. Думал прорваться и удрать в Персию. Это тоже нечего считать. А главное ядро первопоходников на это не пойдет. Это люди особенные, — уверенно и серьезно продолжал корниловец. — Особенные уже потому, что совершенно определенно, еще в Москве и особенно в Быхове, узнали кто самый главный враг!

— Те, с кем мы сейчас деремся, это просто дурачье, ведомое жидами. Да! Жидами, которые хотят властвовать над этим дурачьем, обратить их в своих рабов, шабес-гоев , и их руками подмять под иго жидов не только россиян, но и весь мир, всех гоев.

Большевики не знают этого. Им кинуты лозунги: «Грабь награбленное!», «Мир хижинам — война дворцам!», «Земля народу!» Большевистская пропаганда сделала своим кумиром Карла Маркса — жида.

— Постойте, постойте! — перебили его слушатели, — что это вы все говорите жиды, да жиды. Что же, кучка жидов управляет теперь по-вашему Россией? А где же сами-то россияне?

— Эх, вы! — укоризненно опять корниловец, — смотрите глазами и не видите, слушаете ушами и не понимаете. А мы видели и слышали то самое, что 1917 лет тому назад было в Иерусалиме, когда жидовня неистово орала Понтию Пилату: «Распни его!», «Выпусти Варавву, распни Иисуса!», «Кровь его на нас и на детях наших!»

В Быхове мы, корниловцы, слышали эти жидовские вопли, и заметьте, только жидовские, с требованием разорвать Корнилова и всех арестованных. Но уже не к Понтию Пилату обращались эти слова, а к одураченным, осатанелым солдатам, мужикам и рабочим, которые целыми бандами присоединились к жидам.

И все-таки, удивительное дело, как не озверело выглядели товарищи, но никогда, не один из них не сделал той пакости, что жидовня, а особенно жидовки, вытворили. Когда проводили арестованного офицера или генерала, жидовня ожесточенно, как бешеные, начинали плевать на них, толкали друг друга, выскакивали вперед, подбегали вплотную, чтобы плюнуть.

И получили свое! Корнилов убит, а предавший его жид  Керенский  не усидел на месте, так как не настоящий жид, а полужид, да и Ленин не главный командир, а все в руках самого настоящего жидюги Бронштейна.

— Почему?

— Да потому, что вы ничего не знаете. Если хотите узнать истину, то прочтите «Протоколы сионских мудрецов»  — Нилуса .

Пусть жиды и шабес-гои вопят, что эти протоколы изобретены Нилусом, что это злейшая клевета на жидов, но если не хотите верить и вы, то посмотрите, что творится теперь по всей России.

Бегущие оттуда все, в один голос говорят, что все правительственные учреждения уже в руках у жидов. Жиды уже учредили ЧК, где терзают и мучают всех, кроме жидов. Все комиссары везде сплошь жиды. Все Вараввы, все убийцы, каторжане, все политические террористы, все выпущены на свободу и служат жидам за их сребреники и льют христианскую кровь, чтобы уничтожить всех, кто только может воспрепятствовать жидам на их пути к владычеству над гоями, то есть не жидами. Протоколы даже называют всех людей, всех народностей животными, предназначенными Иеговой служить жидам, и им дан образ человеческий, чтобы не пугать жиденят.

Вот потому мы, корниловцы, ляжем до последнего в этой борьбе, которую надо именовать не междоусобной, а противо-жидовской. Бей жидов — спасай Россию!  Россия уже теперь не Россия, а Сион, как утверждают все бегущие оттуда.

— Да! — протянул один из слушателей. — Бедная Россия и ее двухсотмиллионный народ подчинились кучке жидов и ничего с ним не могут поделать, — насмешливо заключил он.

— Вот, ваш вывод достойный философа, — возмутился корниловец. — Да ведь в том-то и ужас, что не сами жиды бьют нас, а бьют нас нашими же двухсотмиллионными дураками, ни черта не понимающими, не видящими, и ни в чем не разбирающимися.

Мне не пришлось дослушать корниловцев — вызвали в роту, — но разговор запомнился и запечатлелся по двум причинам: первое, что я сам, еще в Гродно  читал [«]Сионские протоколы[»] и смысл их мною не был усвоен по той же причине, что, как выразил насмешливо слушатель, кучка евреев может задумать управлять всем миром. Теперь я взглянул на это иначе.

А второе — когда мы шли в роту, однополчане из гвардейцев в один голос заявили, что не желают больше сражаться.

— Предчувствуя что ли? — сказал один из них. — Даже мутит под сердцем, как подумаешь, что опять будет бой. Если бы можно было бы увильнуть, ей богу, увильнул бы, да разве это возможно?

В роте мы узнали, что нас осталось действительно только 45 человек.