Уважаемый господин Игорь Друзь! Это как же Мазепа не собирался строить независимое украинское государство? Перечитайте «Полтаву» А. Пушкина : «Мазепа:
…Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.»
Вообще позиция А. Пушкина относительно Мазепы лично у меня сомнений не вызывает. Привожу отрывок из книги русского литературоведа А. Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным» под названием «Тиха ли украиская ночь?» :
http://pushkin-onegin.narod.ru/onegin-1998.htm
«Читаем внимательно текст. Да, действительно, Мазепа демонстративно прорисован сугубо черными красками — не только как морально нечистоплотный человек в бытовом плане, но и как изменник России. На его фоне Кочубей выглядит невинно пострадавшим ангелом — да, он предал Мазепу и идею национальной независимости, но ведь сделал это из благородного чувства мести своему куму и сподвижнику за то, что тот отнял у него дочь. Рассказчик получился у Пушкина довольно умелым мастером, и ему удалось чисто композиционными методами притупить внимание читателя — тот уже не обращает внимания на явные противоречия в сугубо "положительном" образе Кочубея, который, будучи противопоставлен образу Мазепы, явно же должен подчеркивать низменность его натуры. Противоречия проявляются в том, что такое противопоставление выглядит натянутым, не воспринимается как художественное. Причем это — не те диалектические противоречия, из которых складывается всякий подлинно художественный образ, а элементарные композиционные нестыковки, уши которых выглядывают из-под внешне безупречно ведущегося сказа. Как рассказчик ни пытается скрыть от читателя истину, она, разрушая логику повествования, все же дает о себе знать.
Наличие таких художественных "нестыковок" в произведении большого художника всегда свидетельствует о присутствии рассказчика-персонажа. И действительно, образ Кочубея проигрывает по сравнению с образом Мазепы. Внешне, поступки обоих диктуются якобы чувством мести, но уже здесь противопоставления не получается. По крайней мере, в его декларированной форме. Ведь Кочубей мстит по сугубо личным, бытовым мотивам, под влиянием своей жены, у которой находится под каблуком, и даже в мести своей проявляет не приличествующую мужчине непоследовательность и малодушие: в конечном счете он полностью отрекается от своих в общем-то правдивых показаний в отношении Мазепы, а это — немаловажная деталь характеристики его образа. Что же касается мотивов поступка Мазепы, то сугубо личными их вряд ли можно назвать. С его стороны имеет место не просто месть Петру за личное оскорбление; это оскорбление символизирует то, о чем Пушкин прямо сказать не мог, а его рассказчик не захотел: отношение Петра к порабощенной Украине. Натура Мазепы оказывается более цельной и сильной: он не отрекается от своих планов даже ради своей поздней, романтической любви к Марии, то есть, ради личного, и эта борьба мотивов достаточное отражена в тексте, а уж глубина чувства Мазепы сомнений не вызывает. Разве казнь Кочубея диктуется личными мотивами Мазепы? Повествование даже в том виде, как его ведет рассказчик, не оставляет сомнений в том, что ради Марии Мазепа простил бы измену, если бы она действительно носила личный характер. Но Кочубей изменил не Мазепе, а общему делу, за которое они вместе боролись.
И вот здесь возможная неоднозначность толкования этого момента устраняется Пушкиным в "его собственной", третьей фабуле поэмы. Это — авторские "Примечания". Смотрим 12-е — сухая справка: "20 000 казаков было послано в Лифляндию". Кем послано и зачем, Пушкин не пишет. Явно же не для защиты интересов Украины. Это то, что в рамках современной терминологии называют "пушечным мясом". То есть, эта ремарка вкупе с текстом "вставной новеллы", каковой является повествование рассказчика, воссоздает мощный этический контекст, объясняющий мотивы поступка Мазепы. И побуждающий читателя переоценить с противоположным знаком все, о чем повествует рассказчик. Не дает ли Пушкин этой ремаркой понять, что исход Полтавской битвы был бы не так очевиден, окажись эти 20 тысяч казаков на родной земле?..
Это — пример того, как незначительным дополнительным штрихом эпическое произведение с демонстративно примитивной проработкой образов героев превращается в мениппею, в которой эти образы приобретают колоссальную емкость и поистине романную глубину. С учетом новых контекстов рядовая поэма не слишком высокого пошиба (подчеркиваю, ее "автор" — созданный Пушкиным образ рассказчика) превращается в высокохудожественный роман, на этот раз уже самого Пушкина. И превращение это сделано скудными средствами "авторской" фабулы, буквально несколькими штрихами в "служебном" тексте ремарок, которые внешне не имеют никакого отношения к художественному творчеству. Вот некоторые другие пушкинские ремарки, работающие на постижение художественного замысла.
Примечание 5: "Предание приписывает Мазепе несколько песен, доныне сохранившихся в памяти народной..."
"В памяти народной"... Казалось бы, сухая историческая справка... Но ведь она пропитана авторской оценкой, то есть лирикой, и в таком виде работает на переоценку образа Мазепы, реабилитирует тот примитивный образ, который создал этот рассказчик, историк-царедворец. Но читаем дальше:
"Кочубей в своем доносе также упоминает о патриотической думе, будто бы сочиненной Мазепою". Вот оно в чем дело: у Кочубея — "донос", у Мазепы — "патриотическая дума". Внешне сухой текст примечания содержит оценку — то есть, в данном случае имеет место вмешательство в тест рассказчика. А наличие рассказчика свидетельствует о том, что текст этот — не служебный, а художественный; следовательно, примечания входят в корпус произведения.
Вносимый этой ремаркой этический акцент весьма ощутим... Только вот это "будто бы" несколько портит впечатление. Но вот чем Пушкин завершает эту свою "ремарку":
"Она замечательна не в одном историческом отношении".
Все становится на свои места. Утвердительная форма последней фразы опровергает проставленный перед этим элемент сомнения "будто бы", внося совершенно новый этический акцент в содержание всего завершенного высказывания, каковым является "Примечание 5". Можно видеть, что такое противоречие в тексте "Примечания" содержит глубокий скрытый смысл, за которым скрывается интенция рассказчика. Не того рассказчика, который ведет сказ "Полтавы", а уже рассказчика "Примечания 5". И здесь наличие рассказчика безусловно свидетельствует о дополнительном уровне художественной композиции, и "служебный текст" превращается таким образом в художественный.
В содержании "примечания" особого внимания заслуживает последняя фраза. То, что она опровергает предшествующее "будто бы", это только "во-первых". Во-вторых, она содержит намек на не что иное, как на высокую художественность произведения Мазепы, а это дополнительно вносит весьма ощутимый элемент в формирование его образа. В-третьих, слова "замечательна не только в одном историческом отношении" представляют собой оценку гражданского пафоса произведения Мазепы, причем оценку с явным позитивным оттенком. В-четвертых, вся последняя фраза "Примечания 5" содержит лирически окрашенную "авторскую" оценку, а наличие таковой подтверждает, что все "Примечание 5" является художественной мениппеей, то есть, пусть миниатюрным, но все же художественным произведением, из содержания которого следует, что народ хранит память о Мазепе не как о предателе, а как о сказителе. А вместе с этим в мениппею превращается и вся "Полтава".
"Примечание 13": "Мазепа в одном письме упрекает Кочубея в том, что им управляет жена его, гордая и высокоумная" вносит заметный негативизм в восприятие образа Кочубея (курсивом Пушкин выделил то, что является цитатой из письма Мазепы).
"Примечание 26", которое внешне является сугубо исторической справкой, Пушкин начинает словами "Сильные меры, принятые Петром с обыкновенной его быстротой и энергией, удержали Украйну в повиновении". Слова "в повиновении" содержат четко видимую оценочную составляющую, реабилитирующую образ Мазепы. К тому же, "удержали в повиновении" не Мазепу, а "Украйну"; то есть, этим примечанием Пушкин выражает свое отношение к описываемым событиям, показывая, что дело не в "измене" одного Мазепы, а в отношении всей Украины к царской власти. Этот аспект дополнительно усиливается "Примечанием 12" о 20 тысячах казаков, которых Россия использовала фактически в качестве своих янычар. "Примечание 26" характерно и тем, что Пушкин явно неспроста включил в него официальное описание отвратительной сцены казни чучела Мазепы церковной верхушкой и ее взаимодействия с палачом; в этом просматривается его сатира, направленная против Русской Православной Церкви, с готовностью прислуживающей кесарю.
Итак, "Полтава" по своей структуре является мениппеей. Это — единственный момент, который подлежит однозначному доказательству, поскольку такое доказательство выявляет подлинную интенцию автора. Интерпретация образов теперь происходит с учетом этой интенции ("авторской акцентуализации"), а также психологических характеристик рассказчика. Естественно, система образов будет и в таком случае восприниматься каждым читателем по-своему, в зависимости от собственных контекстов. Но главное то, что эта система теперь будет находиться в рамках авторской интенции.
То, что ремарки Пушкина являются частью художественного текста — факт. То, что из их содержания следует, что Пушкин относится к сказу иначе, чем это следует из характера самого сказа — тоже факт. Следовательно, сказ ведется не от имени Пушкина — вывод, обладающий структурой факта. Для построения новой системы образов силлогизм не нужен, поскольку система эта возникает в нашем сознании на интуитивном уровне, а наши ощущения в силлогическую цепь выстроены быть не могут. Новая система образов возникает в нашем сознании независимо от нашей воли — сразу же, как только мы осознаем наличие рассказчика как образа персонажа произведения Пушкина.
С учетом позиции рассказчика, а также содержания сюжета, образованного на "авторской" фабуле, образ Мазепы из плоско-негативного превращается в глубоко трагический, обретает диалектическую многогранность и романную глубину. Текстового материала, затраченного на "Полтаву", для создания образа такой емкости средствами эпоса было бы явно недостаточно. Можно сказать, что сугубо черная краска, которой рассказчик изобразил Мазепу, является лишь материалом для созданного Пушкиным диалектического образа. Точно так же, только одной тушью или углем, художник может изобразить на белом листе бумаги нечто возвышенное; в изобразительном искусстве мы априорно воспринимаем условность "черного", заведомо считая его материалом, создающим содержание только во взаимодействии с фоном. К сожалению, в мениппеях этот фон часто остается незамеченным, и материал принимается за содержание — что имеет место в установившейся трактовке "Полтавы", в которой "фоном", превращающим черно-белое изображение в исходный материал для произведения с более сложной структурой, является интенция рассказчика и сюжет авторской фабулы, упрятанной в "служебные" структуры.
В эпической фабуле (сказа): положительный образ Кочубея противопоставлен негативному образу Мазепы. В лирической: произведение с таким содержанием воспринимается как созданное Пушкиным, однозначно осуждающим Мазепу и прославляющим Петра.
На "авторской" фабуле описывающего во "внетекстовых структурах" позицию и действия самого Пушкина, в результирующем метасюжете появляется его образ как сатирика, выступающего против раболепного служения сильным мира сего. Этот образ поэта противопоставляется созданному им образу рассказчика "Полтавы" — придворного литератора; именно этот образ, а не Мазепы, Кочубея или Петра является главным в произведении; с ним ведет полемику Пушкин, и ради этого сатирического образа, ради полемического пафоса и была создана "Полтава" вместе с ее "внетекстовыми структурами".
Надеюсь, уважаемый Игорь Друзь, Вы не повесите оранжевый ярлык на А. Баркова или (упаси Бог!) на А. Пушкина.