А вот еще о Иване Евграфовиче Федорове, испытаниях Ла-15 и буднях испытателей в другой книге летчика-испытателя Игоря Шелеста «С крыла на крыло», глава «Ночные духи» и сверхзвук.
pilot.agr.su/dax/07/20/index.shtml

"Не раз я задумывался над судьбой первооткрывателей, людей подвига. Какие это люди?.. Особые, рожденные быть такими? Сделавшие себя? Или в силу эмоциональных обстоятельств вдруг, независимо от разума и воли, идущие на подвиг?
Тот, кто бросился с гранатами под танк, вероятно, до последней минуты еще надеялся на счастье, на удачу, наконец, на чудо. Но танки шли. И вот его мгновение. Что-то взорвалось в нем еще до взрыва гранат. Он крикнул истошно:
— На-ка, захлебнись!
А кто последним оставляет тонущий корабль, разве не совершает подвиг? «Последний» остается первым. И вот что важно: к этому он давно готов.
Тысячи различных подвигов — тысячи людских характеров. Попытка представить героя в обобщенном виде неминуемо приводит к возвышению его над человеком. Можно обобщить одно определение: совершает подвиг Человек.
Мне могут сказать: «Рассказываете об испытателях, и будто весь их труд состоит из подвигов и приключений. Так ли это?»
Конечно, нет. Приключения и те довольно редки, не говоря уже о подвигах. Иной так и промечтает о подвиге всю жизнь, как страстный рыбак об очень крупной рыбе.
Качество наращивается незаметно. Нужно проделать множество непримечательных полетов, чтобы получить крупицу. Такова повседневная работа. В ней бывают всплески. Например, первый вылет опытного, оригинального самолета. Но к подвигу ближе исследования новых явлений в летании. Мы чтим Нестерова за первую петлю, за первый воздушный бой. Арцеулова — за первый сознательный ввод в штопор, за вывод из него, за пример, как это делать. Анохина — за первый флаттер. Бахчиванджи — за первые полеты на ракетоплане. Мы многих чтим.
Давно рядовые летчики летают на сверхзвуке. ТУ-144 — пассажирский лайнер — способен летать со скоростью в два и тридцать пять сотых раза быстрее скорости звука. А многие ли знают имя того, кто 18 октября 1949 года первым перебрался через звуковой барьер? На ленте самопишущих приборов его полета впервые значилось: одна целая и одна сотая скорости звука.

В первые послевоенные годы у нас как-то особенно взбурлила жизнь. В людях оставалась еще инерция войны: упорство сделать что-то полезное для фронта, не пропустить хотя бы один день. И в это состояние вплелась радость победы. А с ней в авиацию с первыми реактивными двигателями пришла захватывающая тема обновления.
Я уже говорил, что в ЦАГИ, да и в нашем институте, все было подчинено идее: найти такую форму крыльев, чтобы с их помощью проторить лазейку в звуковом барьере.
Сам по себе в это дело проник дух азартного соревнования. Люди спешили на работу, как на спектакль, прерванный вчера на самом интересном месте. Сотрудники, не занятые этой темой, и те болели за нее.
Периодически устраивались «матчи-поединки» аэродинамиков. На заседаниях научного совета они докладывали критически настроенным коллегам о находках в обтекании крыла в «области трансзвука». Затем каждая сторона очень учтиво критиковала исследования своих соседей. Говорилось сперва о важности проделанной работы, потом тончайшими аргументациями, как скальпелем, работа «потрошилась», не без намерения найти в ней малообнадеживающее ядро.
Мы, болельщики, только что не кричали, когда «наш» обрушивал на противника остроумные и меткие удары, и покидали зал, как покидают его, когда на ринге пожали перчатки крепкие боксеры.
Мы расходились, смакуя словесные «нокдауны», и часто в простецкой увлеченности недооценивали смысл важных открытий. На основании их уже создавались первые стреловидные крылья.
Наш галдеж терялся только на аэродроме в басовитом гуле тяжелых бомбардировщиков, нет-нет да и прорезаемом свистом новорожденной турбины. В этот неуемный, безжалостный оркестр шумов пушечным выстрелом врывалась катапульта. Ее аккорд подавлял все, заставляя вспомнить о войне.
Вертикальная катапульта стояла в ангаре. Рельсы вверх, вроде лифта, метров на двадцать. И когда сухой раскат будто сдвигал чуть с места воздух и землю, мы знали: гром оттуда, из ангара, где в этот миг взметнулось под крышу кресло летчика. Там идут исследования пороховых зарядов. При аварии в воздухе заряд должен подбросить человека так, чтобы он на любой скорости перелетел хвост самолета. Но «выстрел» нужно устроить в меру резким, а то получится «услужливый медведь».

В 1946 году, незадолго до гибели, Алексею Николаевичу Гринчику удалось достигнуть на МИГ-9 около девятисот километров в час, или, точнее, семидесяти восьми процентов скорости звука. После него Марк Лазаревич Галлай на таком же самолете добавил к этим цифрам еще два процента и подошел к грани потери продольной управляемости и затягивания в пикирование. Расшифровав ленты регистрирующих приборов, испытатели поняли: «Все!.. На обыкновенном крыле дальше продвинуться по скорости нельзя».
Но вот на «фирме» Лавочкина создается первый реактивный самолет со стреловидным крылом. Конструкторы назвали его условным номером — «160». Маленький одноместный моноплан с двигателем Р-10.
Имея тягу всего в 900 килограммов, очень большой скорости не разовьешь, но при крутом снижении новое крыло позволяло приблизиться к скорости звука по крайней мере еще процентов на десять.
«160» испытывал «фирменный» летчик Иван Евграфович Федоров. До того как Федоров появился у нас на аэродроме, о нем уже рассказывали с улыбкой, что он «дезертировал» с завода на фронт, будучи летчиком военной приемки.
Осенью сорок первого на завод прибыла группа очень злых летчиков-истребителей — дела на фронте шли более чем неважнецки. В ожидании самолетов летчики ходили по цехам и костили продукцию завода — истребители ЛАГГ-3 — за плохую маневренность и недостаточную скорость. Это услышал главный инженер завода Борис Васильевич Куприянов и сказал:
— Ну-ка, Федоров, покажи этим юнцам, как нужно летать.
И Федоров показал. В восторге от наглядного урока, летчики стали уговаривать Федорова присоединиться к ним. И однажды, не сказав никому ни слова, он взлетел вслед за группой военных машин, пристроился к ним в пеленг и улетел на фронт.
Но вернусь к своему рассказу, к 1947 году.
В ожидании полетов Иван Евграфович проводил время в нашей летной комнате. Постепенно он привык к нам, а мы — к нему. Отлично сбитый, очень крепкий, веселый человек. В плохом настроении или хотя бы озабоченным мне как-то не доводилось его видеть. Будто Иван Евграфович не был подвержен отрицательным эмоциям. Если бы сказали: вообрази бывалого солдата, этакого: «В огне не горит, в воде не тонет!», я, не задумываясь, назвал бы Ивана Евграфовича. Ну если уж придираться, в этом образе замечался маленький «изъян»...
— Братва, увольте!.. Пью только молоко... — говорил Федоров в ситуациях, в которых мужчины кое-что понимают.
И молоко шло на пользу: всю зиму Иван Евграфович ходил без шапки, в короткой кожаной куртке на «рыбьем меху». На платформе, где подолгу иногда приходилось ждать электричку, горячий Женя — он же Иван Евграфович — отплясывал чечетку в щегольских сапогах и рассказывал истории, придумывая их тут же, на морозе.
Должно быть, Женя подозревал, что мы не верим ни единому его слову. И мы действительно не верили. Но рассказ его лился в таком самозабвении, что ни перебивать, ни сомневаться просто не хотелось.
Январь, а для Жени на платформе — словно май. Он говорит и говорит, а я все слушаю, постепенно замерзая в шубе. Память моя тоже закоченела страшно. Во всяком случае, вспомнить что-либо из его рассказов теперь не в силах. Вот, правда, застрял в голове крошечный клочок.
— На чем я остановился? — спрашивает Женя.
— На БМВ, — говорю я, подразумевая его трофейную машину (по словам Жени, ездил на ней сам Геббельс. Бронированная, в двести или триста лошадиных сил).
— Ах, да!.. Так вот, еду вчера в химкинском направлении, и достает меня типаж на «крайслере». Смотрю на него в зеркало, пусть, думаю. Когда он, сияя, ушел вперед, я резко тормознул за его хвостом. Меня, конечно, занесло, и, чуть добавив руля, я довернулся, чтобы смотреть уже обратно... Слушай, что было дальше!.. Включаю заднюю передачу, даю газок и без труда обхожу «крайслер» на повороте.
— Задом обогнал... «крайслера»? — не выдержал я.
— Как пить дать.
— Нет, ничего. Продолжай, я просто так.
Теперь я расскажу, почему мы Ивана Евграфовича звали Женей. Кое-кто из балагуров, например Виктор Юганов, называл его даже сдвоенным именем Женей-Ваней.
Дело в том, что Иван Евграфович в тридцать седьмом году воевал добровольцем в небе Испании. Сражался он смело, в чем сомнений возникнуть и не может. Но как раз об этих подвигах своих он рассказывать почему-то не любил.
В то время, отправляясь в Испанию, русские летчики называли себя Педро, Хозе, Хуанами. Иван Евграфович тоже стал Хуаном, или Жуаном. Вернувшись на Родину, трансформировался в Женю. Насколько помнится, ему больше нравилось, когда мы называли его так.
На самолете «160» — истребителе со стреловидным крылом — Иван Евграфович Федоров первым достиг скорости в тысячу километров в час, или около девяноста процентов скорости звука. Это явилось толчком: в числе первых четырех испытателей он 5 марта 1948 года был удостоен звания Героя.
В своих полетах Федорову удалось подтвердить предсказание ученых, что на самолете со стреловидным крылом и стреловидным хвостовым оперением при продвижении к скорости звука эффект затягивания в пикирование во много раз меньше, чем на самолетах с обыкновенными, прямыми крыльями. В дальнейшем эти сведения имели важное значение для наших исследователей — Ивана Васильевича Остославского, Николая Сергеевича Строева, Макса Аркадьевича Тайца, Григория Семеновича Калачева и Игоря Михайловича Пашковского, когда они решали отправить самолет с летчиком на штурм скорости звука. Но об этом немного позже.
Федоров первым испытал в 1948 году на реактивном самолете со стреловидным крылом (ЛА-15) штопор. Правда, пришлось самолет покинуть, когда вопреки всем действиям летчика он, вращаясь, продолжал падать. Прыгал Женя старым способом, перевалившись через борт: катапультные кресла на первых порах страшили, пожалуй, больше.
Так это или иначе, но Женя покинул штопорящий ЛА-15 «дедовским» способом: за борт, головой вниз. Он был все в той же своей зимне-летней куртке и в суконных галифе. В штопоре скорость не так уж велика, но все же километров триста, четыреста, а может, и больше.
Женя рассказывал, каких трудов ему стоило выбраться из кабины. Прижимала к сиденью двойная перегрузка. Уже за бортом, в силу ускорений, Женя никак не мог оттолкнуться от машины. Ее круглый фюзеляж притягивал летчика к себе, как магнит железные опилки.
Самолет упал в лес, а Женя с ссадинами и кровоподтеками опустился на парашюте.
Кроме самолета, в штопоре, как рассказывал сам Женя, еще была потеряна геройская Звезда. Ее сорвало с куртки встречным потоком. Но не успел Женя перевести дух, собрать в узел свой парашют и вспомнить, что дубликат Звезды не выдается, к нему с радостным криком подбежали деревенские мальчишки:
— Дяденька, вот!.. Мы нашли в траве вашу Золотую Звезду...
Что можно тут сказать? Ф е н о м е н а л ь н о. У настоящего героя Звезда, как видно, не пропадает.
Пока Лавочкин добирался из Москвы к месту аварии, туда, в лес, прибыли ученые из ЦАГИ. Лавочкин уже застал конец рассказа, но понял по напряженным лицам, как Женя захватил «науку». Очень деликатный, Семен Алексеевич, улучив момент, тихонько спросил:
— Иван Евграфович, вы не сказали им чего-нибудь такого?
Женя, однако, понял совсем иначе, в том смысле, что не открыл ли он ученым какой-нибудь нежелательный «фирменный секрет». И тут же заторопился успокоить главного:
— Да что вы, Семен Алексеевич, мне не впервой!.. Будьте спокойны. Я столько наговорил, что долго им во всем не разобраться. Смотрите, как они схватились за головы...
— Боже! — простонал Семен Алексеевич и тоже воздел руки.

Примерно тогда же в институте прокатился по меньшей мере странный слух, будто в ангаре по ночам кто-то кричит и стонет. Появление «духов» в помещении с новыми самолетами, где день-деньской ухала трехдюймовкой катапульта, вызывало бездну веселых пересудов.
Все началось с вахтерши: она покинула в испуге пост. Так за воротами ангара и протряслась всю ночь.
Пожарники облазили чердаки, балки, фермы перекрытий. Нигде и ничего.
— Кричит, говоришь?.. Ай, ай!.. Так?.. — ехидничал начохр после взбучки от руководства. — Ты, служилая, другой раз захвати мел, обведи себя кругом... А будешь бегать с поста — уволю без выходного пособия...
Но в следующую ночь все повторилось. Другой вахтерше показалось, что духи жалуются на катапульту: очень она им покоя не дает.
— С двенадцати до трех стонал и охал, — плакала утром вахтерша. — А то забьется, сердешный, как в клетке... Жуть! Не пост, а погост... Сознайтесь, кто б не испугался?
Если первую даму с ружьем высмеять не представило труда, то бегство с поста второй озадачило не на шутку даже некоторых воинствующих атеистов.
В эти дни производительность труда заметно упала: только и разговоров было о криках духов по ночам. Днем в ангар стекались, как на экскурсию в средневековый замок. И каждый, разумеется, высказывал свое предположение.
На третью ночь в дежурство заступил сам начохраны. И надо отдать должное мужеству духов — они не испугались мужа с автоматом. Скорей наоборот.
Ровно в полночь, как и полагается в «бесовских шашнях», на край аэродрома выкатилась бледной утопленницей луна... Сквозь окна под потолком кинула на стены длинные, ломаные, как паучьи лапы, тени. И тут начохр услышал легкое шипение. На крыше словно вскипал котел. Потом в темном углу кто-то три раза хлопнул рукавицами в ладоши... И началось!
Добрых пару часов сбитый с толку начохр метался по углам ангара, бог знает что переживая. Он не раз готовился палить: ему мерещились в углах чертячьи рожи. Прицеливается, а приклад, проклятый, никак не успокоить... В один из таких моментов позади него вдруг кто-то как заорет: «Кры-у-у-у!.. Кры-у-у-у!»
Этот крик утонул в другом истошном вопле. Будто уж человеческом. Ангар в тысячу крат усилил этот звук. Потом все стихло, и стало рассветать.

Солнце, как говорят в авиации, уже забралось на высоту первого разворота, и летчики шли на работу. В летной комнате первые сгруппировались у раскрытого окна. Другие, входя, кричали:
— Салют!.. Привет! — и сразу же к окну: «Что там еще случилось?»
Около восьми утра.
На линейке поодаль еще лениво дымят моторы, прокручиваются винты. А здесь, под окном, на залитой солнцем бетонке, топчется небольшая группка озабоченных людей. В центре заметна фуражка генерала. С ним комендант, еще кое-кто из руководства. Докладывает сам начохр.
Виктор Юганов навалился на меня сзади.
— У, счастливчик, дай взглянуть...
— Погоди, самому не видно ничего.
— Ого! — ему удалось протиснуться. — Ночная сводка «нечистой силы»!
— Какая-нибудь чепуха, ветер в трубах, в разбитых стеклах, — процедил равнодушно Толя Тютерев. Его ничем не удивишь.
— Глядите, Женя-то, Женя!.. Пробирается в самый центр. Заинтересовался дьявольщиной на факте! — Юганов заливался смехом.
Иваном Евграфовичем действительно можно было залюбоваться.
Загорелый до цвета сепии, веснушчатый, с выцветшей и потому рыжеватой шевелюрой, он не скрывал восторженного любопытства.
Нам пришлось еще немало подождать, пока, наконец, Женя вернулся в комнату. Восемнадцать пар глаз, сами понимаете, в него впились:
— Не томи!.. Давай выкладывай!
— Буду сегодня ночевать в ангаре и поймаю! — сказал он так, словно намеревался выловить к обеду карпа из садка.
Заявление, признаюсь, вызвало некоторое смятение. После короткой паузы, во время которой мы не отрывали от героя глаз, кто-то спросил:
— Кого поймаешь?.. Духа?
— Все равно. Кто подвернется, того и словлю.
— В тебе так много нетерпения и страсти, — заметил Рыбко, — можно подумать, что сегодня духи кричали нежнее, чем вчера.
— Что? — не расслышав шутки, переспросил Женя.
— Говорю, если духи дамские — бойся щекотки.
— Не понимаю, к чему нелепый риск? — без стеснения подхватил Юганов. — Ну, днем — работа. А ночью?.. В «Положении о летных» ничего о духах нет.
— Не забывай детей, — мрачно добавил кто-то.
— Ерунда! Они зря тебя пугают, — возразил Анохин, — прими «причастие» для храбрости.
— Э!.. В том-то и дело, он, кроме молока...
— Ах, да! Забыл. Тогда трудней.
Сыпались подначки, смеха было много, но Женя не обижался, хотя и оставался неразговорчивым. Было это на него не похоже.
Поздно вечером, — а летали мы тогда до девяти часов, — собираясь восвояси, я увидел в дверях ангара Женю — он разговаривал с вахтершей. Я понимал, сколь неуместно приготовившемуся к охоте на духов желать спокойной ночи. Поэтому сказал, как говорят студенту со шпаргалкой в руках:
— Ни пуха ни пера!
Он послал меня к черту, и я, насвистывая какой-то модный мотивчик, направился вдоль липовой аллеи.

Утром мы, как и все в институте, узнали, что Женя ночью довольно быстро понял, откуда «разговорчики».
Он притаился на крыше, в зоне вентиляционных труб, у одной из них. Но филин — это был именно он — обманул его, вылетев на рассвете из другой трубы. Поймать ночную птицу Жене не удалось. Она, правда, оставила на память о себе неопровержимые и вполне материальные следы.
Весь коллектив, наконец, вздохнул спокойно и принялся с новой энергией за дело.
Катапульта ухала через час. Двигатели свистели. Грохотали доживающие свой век тяжелые моторы. И стало даже грустно, что сказка кончилась...".

Читая Шелеста, вспоминается Андрей Симонов, который не раз обижался на защитников Федорова за то, что у них все кто против него плохие, а только Федоров "пушистый". А ведь Евграфыч на самом деле необыкновенно пушистый для своего коллеги Игоря и других испытателей. Заметим, что в компании летчиков-испытателей рядом с Федоровым в 1946-1949 годах не было С.А. Микояна, А.А. Щербакова и не появившегося еще на свет Правдолюба.