Михаил Авокадов, по обыкновению не слишком довольный Литургией, вышел из храма и вдохнул полной грудью прохладный московский воздух. В столице уже третий день моросил дождь, низкие тучи не позволяли глазу в полной мере отдыхать на творениях Церетели, а ветер так и норовил поглубже забраться под полы длинной офицерской шинели с наперсным крестом, которую он не снимал с того дня, как лично отлучил от церкви проворовавшегося прапорщика своей части.

-- Миленький, помоги, Христа ради, на хлебушек, -- услышал он такой знакомый, всюду одинаковый возле храмов, хнычущий голос нищенки. Он повернулся и с высоты своих 195 с половиной сантиметров взглянул на убогую старушку, которая где-то там внизу копошилась у его ног с жестяной банкой в руках. Старушка была самая обыкновенная: морщинистое лицо со старческими пигментными пятнами, седые пряди немытых волос выбиваются из-под низко надвинутого серого платка, кисти озябших рук со вздутыми венами, неопрятная одежонка, замызганные боты…

-- Помоги, Бога ради, сыночка!...

Авокадов прищурился. Неторопливо и даже величаво он извлек из-под шинели монокль, вставил его сначала в левый глаз, потом подумал, вставил в правый, и внимательно принялся разглядывать старушку. Та смотрела на него, хлопая выцветшими отечными глазами, переминаясь с ноги на ногу в своей нелепой обувке. Михаил усмехнулся. Твердо очерченные губы под аккуратными офицерскими усиками раздвинулись, обнажив твердые острые клыки. Именно ими он насмерть загрыз того самого прапорщика после его отлучения.

Он сунул руку в карман и вытащил несколько монет. Не считая, он положил их в банку, потом указательным пальцем в кожаной перчатке поднял старушкину голову под подбородок, чуть наклонился к ее лицу и проговорил:

-- Владимир, вы хороший гример, но никудышный артист. Признаться, я не сразу вас узнал, но вот ваше еврейство… Куда вы спрячете его? Под какими морщинами?... Всего наилучшего!

Авокадов оставил старушку и строевым шагом продолжил движение в первоначально заданном направлении. Старушка ошеломленно смотрела ему вслед. Несколько опомнившись, она решилась посмотреть в банку. На дне ее, среди одно- и двухрублевых подаяний доброхотов позванивали незнакомые кругляшки. Само собой, она никак не могла признать в них несколько греческих монет, оставшихся у Михаила после паломничества на Афон.