Уважаемый о. Евгений! Благодарю за внимание к моим, в общем-то, вольным и пробным суждениям, высказываемым здесь. Вспомнился сразу о. Борис Левченко, к которому я по-сыновски, с почтением отношусь. Вы с ним, случайно, не родственники?
Конечно, имеет место определенный перебор, дерзость утверждать что-либо окончательное и определенное по темам, столь объемным и таинственным. Богообщение, смысл истории, догматы, мистика в православной традиции... Не только самодеятельный, околонаучный исследователь, как я, но и человек, умудренный практическим духовным опытом, не может быть вполне компетентным судией этому. А так воспользовался счастливой возможностью встречи с людьми, заинтересованными в обмене позициями и мышлении "крупными блоками". Пожалуй, нам все же не хватает этого ракурса: мета-уровня, с которого полезно бывает взглянуть в т. ч. на самые привычные вещи.
"Что имеем, не храним; потерявши - плачем". Не храним же по той причине, что часто даже не понимаем, что имеем. Привычка и всё. Только потом, когда прорехи открываются в разных местах, на которые до сих пор и не думали, которые считались само собой разумеющимися, становится ясно, что не все здесь было так просто. К примеру, семья. Кто бы мог подумать еще 30, 50, 100 лет назад, что все будет так сложно? "Собрать" семью заново, руководствуясь всем имеющимся знанием о духовной природе брака, всеми возможными благими побуждениями воцерковленной, благочестиво живущей пары, оказывается нечеловечески трудно. А люди предшествующих поколений свободно и естественно питались от этого источника, даже не предполагая бесконечной сложности, заключенной в него. Сегодня оказывается, что массовая семейственность в обществе - это что-то очень значительное, почти фантастическое.
То же самое со многими другими вещами, например, с трудом. На наших глазах ценность труда, традиция труда исчезает, почти исчезла, по крайней мере, в том существенном смысле, который был раньше: трудясь, остаешься спокоен, пребываешь в нормальном для человека положении; без дела ощущаешь себя "не в своей тарелке". На первый взгляд (и так рассуждают чаще всего), распространившаяся идеология лени, покоя, бездействия, экономии физических усилий является лишь частным отклонением и связана с воздействием рекламы, масс-культуры и пр. Но можно посмотреть и иначе: как раз трудовая традиция - это нечто чрезвычайное, необычное в истории, что вообще-то далось не само собой, а потребовало чрезвычайных усилий по переплавлению прежнего антропологического типа. Наоборот, самое обычное для человеческого общества состоит в его извечном стремлении к праздности.
Строго говоря, человека в его природном или, как говорят отцы, нижеестественном облике ничто не может подвигнуть на то, чтобы отказываться от "своего" и приносить его в свободный дар семейному. Ничто в этом мире не может сделать его трудолюбивым. Я говорю "трудолюбивым", а не трудящимся. Трудиться человека может много чего заставлять: и нужда, и корысть, и честолюбие. Но любить труд как таковой - это для человека природного, естественного (нижеестественного) что-то немыслимое. Трудящееся общество, общество, в котором труд вообще высоко котируется, тем более представляет собой некий странный и явно недооцененный историками и философами феномен. Его, этого общества, нельзя получить ни одним из известных естественных способов. Вернее, накоторые способы все же известны - китайское общество представляет собой общество, кропотливо трудящееся; буржуазное западное общество XIX - начала ХХ в. демонстрировало выдающуюся работоспособность. Но все эти решения на поверку оказываются только видоизменением, мутацией в составе восьми главных внутренних страстей, а не суть решением вопроса о труде. Восток пришел к этому, согласившись на вынос самой личности "за скобки"; общественные процессы здесь в значительной степени "муравейниковые". Западной Европой в ее буржуазный период владела колоссальная эйфория накопления, технического подчинения природы, социального роста и переустройства, где проблема труда отодвигалась на задний план всепоглощающим азартом.
То же самое в отношении семейственности. Отчетливая, устойчивая семейственность представлена у еврейства. Но какой же ценой это дается! На почве семейственности приходится возвести целый культ племенной, кровной исключительности, продолжения рода, домашнего порядка. Иудаизм буквально превзошел самого себя в выстраивании системы подробнейших правил, он набрасывает на быт и взаимоотношения семьи плотное покрывало запретов и позволений, объявляя все, вплоть до интимных отношений супругов, священным, "своим" и отказывая в каком бы то ни было понимании и изменении. Нигде больше еврей не строит своих действий с такой безрассудочностью, как у себя в доме, по отношению к членам своей семьи. Только за счет этого кардинального ущемления, отсечения свободы ветхозаветному племени удается поддерживать свою родовую силу и преемственность поколений (подробней можно посмотреть в отдельной моей статье "Семья в позднем иудаизме" на сайте www.lepta.ru, в разделе работ постоянных авторов).
После всего упомянутого, что, спрашивается, делать христианству с вот таким человечеством, для которого даже семейное воспроизводство и труд во свое пропитание представляют громадную проблему? Это же нонсенс какой-то, а не человек, стремящийся постоянно отлынить, отнять у другого и через это прожить! Он нежизнеспособен даже с простейшей, чисто биологической точки зрения, как вид. Его собственный уровень достижений - это Содом и Гоморра, которые с постоянством воспроизводятся сначала в древнейших культурах, затем в поздней античности и теперь вот у нас, в социуме современного типа.
В первые века цивилизация достается христианству в полнейшем раздрае. Какие возможности здесь имеются? Учить? У греков и римлян были замечательные учителя, написавшие на темы нравственности и общественной пользы все, что только можно было написать. Некоторых, например, Сенеку, Плутарха, Эпиктета, Марка Аврелия, если и превзошли христианские проповедники, то только немногие - высоты Златоуста. Однако, античности ничто это не помогло. Тогда, может быть, не учить, а держать и не пущать? Изо всех сил держало и не пущало своих адептов иудейство. И все равно ко временам Христа еврейский дом, еврейская семья представляли нечто полуразложившееся, что только поверхностно скреплялось и сдерживалось фарисейской, плотно завязанной на гордыню моралью. Достаточно вспомнить некоторые евангельские сценки и замечания на сей счет: "корван" и т. д.
Никакое знание, никакое богословие, никакая культура, никакой ритуализм, в христианской даже трактовке, не смогли бы повлиять на все это. То, что мы для себя стали потом считать за естественное - семья, труд, скромность запросов и пр. - исторически далось сверхъестественными усилиями, в которых главное место занял такой мощный порыв человеческого духа ко Христу в аскетизме, молитве и мученичестве, что в свете его даже напряженная физическая работа, семейный крест во всей его тяжести начали представляться компромиссом и прохлаждением.
Планка пошла резко вверх, шкала изменилась, и человек стал отсчитывать свои действия, как от "нуля", не от своих естественных (нижеестественных) желаний, а от примеров своих совершенных, святых собратьев. В этом, по моему убеждению, состояла вся суть, нерв движения христианизации, к чему уже, как к имеющейся основе, прикладывался и подтягивался ряд важных, но более технических, служебных процессов, как то: развитие культуры, науки, богословия, права и прочего.
Хорошо. Тогда что имеем на сегодняшний день мы? Мы имеем дехристианизировавшиеся культуру, науку, право, общественные механизмы, которые представляют собою печальное зрелище и все более и более опускаются. Но главное, мы имеем антропологическое обрушение тех личностных структур, которые являются результатом и отголоском великого антропологического перелома. В него, в этот перелом, когда-то Церковь, святоотеческая линия вложила колоссальные силы. Теперь человек как феномен, как вид снова проваливается в свое "родное болото": теряет волю и вкус к труду, к семье, к самоограничению и соответственному поиску иного удовлетворения от жизни. Мало того, он за последние два века вообще растранжирил энергию и стал апатичным, порастратился на всякие посторонние проекты и вещи. Получив от них массу отрицательных аффектов, он теперь с пилатовым скепсисом взирает на что бы то ни было: на политику, общественные отношения, культуру, перспективы развития науки и техники...
Что может его вытащить отсюда? Я ничего не хочу никому навязать. Я лишь излагаю свой взгляд, излагаю развернуто, с приложением всей той аргументации, которой владею и которая для меня самого видится убедительной. Я буду серьезно думать и менять свои выводы в том случае, если другими в опровержение будет предложено нечто настолько же сильное и самоочевидное. Но пока для себя делаю следующие выводы:
1. На "старой зарядке" наш брат, человек современности, даже благонамеренный, по-нормальному больше "не тянет", как "тянул" еще хотя бы во времена Феофана Затворника.
2. Рехристианизация в ее существенном, стержневом смысле, соразмерном "большому антропологическому взрыву", для современных условий невозможна за отсутствием соразмерного подвига.
3. Усилия по воцерковлению в отдельности от этого современных культуры, науки, общественных институций не затрагивают главного, периферийны и ностальгичны по сути.
4. Необходимо наконец сознаться себе, что с нами происходит, и строить свои действия, исходя из реально доступной, малой антропологической перспективы, а не романтически-ностальгической большой (иными словами, направить свои подрастраченные силы максимально на сбережение самих себя, на создание условий, поддерживающих и воспроизводящих православные формы жизни, а не на отвоевывание того пространства, которое, по воспоминаниям, некогда входило в орбиту христианской цивилизации).

Примечание: это осевой пунктир, "дерево целей", который не отменяет возможности выстраивания дополнительных, боковых "веток": борьбы с "соблюдающими" игуменами, докторами, кандидатами, иереями и даже архимандритами. Но нужно увязывать эту боковую работу, в первую очередь, с исполнением главного: собирания, концентрации, сберегания сил внутри благочестиво живущей православной Общины. Пока мы разбросаны по сторонам и активность на поприще, например, православной науки соседствует с такими прорехами в осмыслении и организации жизни православной семьи, православного прихода (т. е. в общем в доступных и даже вмененных нам в обязанность вещах), при которых воспроизводить себя православная Община по сути отказывается. А значит для кого подготавливаем мы корпус христианизированного знания, если, к примеру, образование своих детей мы так и не научились направлять в иное, не массовое русло? Вопрос, к сожалению, открытый.

Еще одно примечание, для вероятных критиков: просьба великодушно не беспокоить выдвижением обычных для таких случаев утверждений насчет "православного гетто", "миссии", "служения миру" и пр. Аще возникнет желание на данные темы подискутировать, пожалуйста, милости просим! Но только не нужно считать вопрос решенным уже одним произнесением оценочного понятия "гетто". Обосновывайте тогда заодно жизнь вне гетто, миссию и служение, которые бы не оставляли от собственно православных форм и ценностей - тех, которые для нашего "внутреннего пользования" (должны быть такие?) - рожки да ножки.