О «Русских мальчиках»

Название книги свящ. Вл. Чугунова взято из Достоевского. Это не случайно. Сделана заявка на идеологический роман. Но если о жанре «Русских мальчиков» можно поспорить, то определение «идеологический» вполне подходит к этому произведению. Особенно в первом его варианте (журнальный – сокращён вдвое за счёт полемики с «веяниями времени»). Перед нами – по крайней мере, один из того множества «оригинальных русских мальчиков», которые «только и делают», что говорят и размышляют о вековечных вопросах. Вот о чём книга. Виток спирали, повторяющий в новом повороте времени старые темы. Но «старые» не в смысле «изношенные и надоевшие», а скорее, приближённые к библейской «ветхости»-вечности. Одно и то же тревожит человека, как только сознание просыпается в нём: рождение, жизнь, путь, смерть. Это вехи человеческого труда и восхождения или расслабления и падения.
Человеческий тип, обозначенный Достоевским этим ёмким и точным словосочетанием «русские мальчики», несёт в себе несколько смысловых нагрузок – прежде всего это национальное качество, в каждом образе Достоевского русская душа узнаёт себя. А вот слово «мальчик» многослойно. Оно заключает в себе и иронию, более привычную для современного слуха, и необыкновенную глубину.
Как сказать современному человеку о «вечных проблемах»? – языком абстрактной философии, мелкой публицистики или схоластического богословия? И вот берётся сознание на своей зорьке: отрочество. Первые чувства: любовь к Родине, к природе, к женщине, к искусству. Герой книги о. Владимира по возрасту уже не отрок, но отрочество взято писателем не как временной отрезок, а в его пафосе, в идее – волнении, трепете, с которым главный герой переживает свою жизнь: читая Библию, идя за стадом, разговаривая с женой, любуясь детьми.
«Неуёмная жажда деятельности», «таинственные, как смерть, лучи вечернего солнца», «переживания», «осязаемая надежда» - атмосфера чувственного юношеского напряжения охватывает читателя с первых страниц книги. И как охлаждающий ветерок, звучат древние слова Библии: «Сын мой! если ты приступаешь служить Господу Богу, приготовь душу твою к искушению». Создаётся впечатление диалога. В этом диалоге есть вопрошающий и отвечающий. Но странны эти вопросы и ответы. Вопрошающий лишь являет своё недоумение, смятение и напряжение души, а Отвечающий воплощает его в вопросы и ответы: «прилепись, будь твёрд», «не смущайся».
Создаётся «ощущение таинственности, какой-то всё ускользающей близости», так что томительные строки «Песни песней» становятся выражением состояния героя: «…я встала, чтобы открыть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушёл!»
Таким образом, в начале первой главы создаётся образ человеческого предстояния перед Богом, линия внутреннего бессловесного диалога, некое напряжение нити между человеческой душой и Богом. И через этот оптический настрой, в струе небесного освежающего холодка нам предложено проследить судьбу главного героя.
Наряду с линией его судьбы, сюжет ветвится множеством историй, встреч, упоминаний о людях, которых встречает главный герой на своём пути. Перед нами – образы современников, то сливающиеся в народную массу, то вырастающие перед взором читателя в яркие запоминающиеся личности.
Особенно нужно выделить женские образы книги. Бабушка Марфа с её памятованием Бога, которая осталась в памяти детским удовольствием от вкусной белёной похлёбки, от её пирогов с малиною да позабытого пшенника. Бабушка Шура, для которой не было плохих людей. Матушка Варвара, встретившаяся герою в период его интеллектуальных поисков и блужданий. И, наконец, образ жены, безмолвным ангелом сопровождающей героя на всём протяжении книги. В этом проявилось художественное чутьё автора, безошибочно находящее в русской литературной традиции созвучные темы и как бы поверяющее собственные художественные открытия с вершинами словесной традиции. В связи с этим, конечно, приходят на ум женские образы Достоевского, являвшиеся мистическим символом тайны, надмирным звеном психологических и бытийных антиномий – Соня Мармеладова, Хромоножка.
И как герои Достоевского, припадавшие к земле – этому собирательному образу идеальной женственности – так и герой «Русских мальчиков как бы впечатляется в детстве и припадает в мятежном возрасте к женскому началу в его божественном, материнском, супружеском образах.
В чём, на мой взгляд, актуальность книги «Русские мальчики»? – В том, что автором взят так называемый неофитский период жизни человека, пришедшего к вере. Пора духовного ученичества, в которой постепенно меняется мировоззрение героя. Но процесс рождения и роста не безболезнен. На первых порах – и в этих страницах, на мой взгляд, узнают себя многие новоначальные – герою приходится претерпеть много внутренних искушений, характерных именно для нашего времени. Это, прежде всего, искушение аскетическим аспектом христианства.
Надо сказать, что это стало настоящим камнем преткновения для нашей молодёжи, пришедшей в церковь. Причём это искушение для самых горячих и глубоких натур, жаждущих истины в какой-то конечной её инстанции. И это настоящая проблема внутрицерковной жизни, провоцируемая нашими православными издательствами. Монашество, в самом начале своём объявившее себя, как иное миру, и вело себя соответствующим образом – человек уходил в пустыню на зов, касающийся лишь его одного. Но постепенно этот глубоко личный путь стал идеологизироваться и постепенно занял значительное место в учительном христианстве.
И если в единомысленном православном государстве аскетическая идеология занимала определённую мировоззренческую ступень, то на секуляризированном пространстве современной России, с возрождающимися и очень слабыми ростками веры, литература, не просто исповедующая, но и проповедующая аскетизм (особенно в книгах современных авторов – например, архимандрит Лазарь) способна не только не повысить духовный авторитет христианства, но и дестабилизировать и так ещё довольно слабую и неспокойную духовную жизнь нашей Церкви.
Ещё одно искушение преодолевает главный герой книги – соблазн общественного служения. Это как бы другой полюс затворничества. Герой попадает в Петербург на съезд организации «Славянская Соборность». Какая же задача была целью этого многолюдного собрания? Оказывается, переименование Ленинграда в Петербург. Но вот нашему герою дают слово, и он, как и полагается русскому мальчику, начинает с главного. Он говорит о высокой цели каждой человеческой жизни, о покаянии и о семье. После выступления к нему подходит отец Фёдор и говорит, что это должен был сказать он. Потом молодая супружеская пара обращается за советом к нему, и, наконец, происходит разговор с незнакомым юношей, таким же русским мальчиком, каким был он сам на первых страницах книги. Как сказал один из церковных деятелей начала XX века: «Обязанность действовать даётся убеждением, а не саном».
Эти слова, на мой взгляд, отражают реалии нашей сегодняшней религиозной жизни. Несмотря на то, что наш герой ещё не имеет сана, слова его имеют притягательную силу для окружающих. Он как бы стяжал благодать священства в малой церкви семьи – через духовное осмысление естественного отцовства. Будущее же церковное посвящение в сан будет констатацией совершившегося таинства.
Необходимо сказать несколько слов о смелости автора в его обращении к таким темам русской культуры и общественного бытия, которые, к сожалению, просто недоступны современному сознанию. В первом варианте «Русских мальчиков» теме «литературного изгнанничества», по меткому выражению В.В.Розанова, было посвящено гораздо более страниц. Из многих имён русских славянофилов и писателей, продолжавших традицию глубокой литературы, осталось лишь имя Розанова, неуловимого для потомков в оценке его личности, но так плодотворно поработавшего на ниве русской литературы, истории, общественной и церковной жизни, оставившего беспощадный анализ русской действительности.
В разговоре с русским мальчиком герой рассказывает трагическую историю личной жизни писателя и отзывается на неё примером из святоотеческой литературы. У преп. Симеона Нового Богослова он находит идеи, созвучные розановским и сожалеет, что церковное слово утешения не коснулось слуха нашего писателя.
На вопрос юноши о возможности восстановления монархии в России следует мудрый ответ о необходимости восстановления духовной годности русских людей. Итак, в конце книги перед нами речь «не мальчика, но мужа». Перекличка с Достоевским в начале книги заостряется в полемику с ним в конце.
Русские мальчики не только говорят о смысле жизни, но и зреют в этих разговорах, не только задают вековечные вопросы, но и обретают мужество отвечать на них. Финал книги напоминает случай из литературной истории: стихотворную переписку м. Филарета с Пушкиным.

«Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты мне дана?» -

вопрошал поэт. И получил не менее изящный по форме и глубокий по смыслу ответ:

«Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана…»

Имея перед глазами такой трогательный пример тактичного и талантливого отеческого вмешательства церковного иерарха в литературу, почему-то не нашлось в дальнейшем подражателей этому благому делу. И вот в лице автора книги «Русские мальчики» прозвучало благословение русской словесности. Конечно, это не так «на виду» как в случае с Пушкиным и Филаретом, но ведь истинная религия именно в этом дивном равенстве обретших веру, в том, что и не в сане можно произнести пророчество, наставить на путь, исцелить от болезни. И свт. Филарет, став на некоторое время Пушкиным, как бы облекшись в него, чуть-чуть охладил пыл, напомнил забывчивой юности:

«Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана…»

Известно, с каким восторгом Пушкин признал это отеческое превосходство, назвав ответ св. Филарета «арфой Серафима».
Особенность образа главного героя ещё и в том, что, назвав его «мальчиком», автор показывает нам историю женатого человека. С первых страниц книги это уже муж и отец, обременённый многими заботами и скорбями многодетного семейства. И возрасти этому герою в меру «мужа совершенна» помогает не только обретённая им вера, но и семья.
Именно семья придаёт вере особое напряжение, я бы сказала, кровность. Поразительны страницы, описывающие молитву героя, когда он был вынужден оставить больного ребёнка. «Никогда прежде… я так не молился! Так бестолково-неистово! Всё моё тягостное чувство безысходности вылилось в этих бессвязных словах, прося, почти требуя чуда». Приходят на ум воспоминания современников св. Иоанна Кронштадтского – именно впечатление дерзновенной молитвы было у наблюдавших за ним очевидцев. Но ещё думается и о том, что это отчая, родительская молитва. Всякий, кто испытал подобные страшные минуты у кроватки ребёнка, знает её. Вот какие огоньки молитвы, живой веры способны высекаться в семье.
Опыт подобных переживаний и молитв даёт право нашему герою в конце книги дерзновенно сказать: «Мне, как отцу, понятен Розанов, который вам непонятен». В этом знаменательность книги «Русские мальчики». В литературу пришёл не только священник, но и человек культуры. И обе эти стороны человеческой личности: священническая и жизнетворческая – в своей соразмерности и равновесии позволяют герою по-особому взглянуть на нашу культуру и обрести новую точку отсчёта в ней.
В XIX веке церковный взгляд на литературу был преимущественно отрицательным. Суть его ярко отразилась в литературной легенде об исповеди Гоголя. Его духовник, о. Матфей, якобы потребовал от писателя «отречься от Пушкина». В основе этого требования и отношения к искусству, как к занятию греховному, лежала своеобразно понятая евангельская фраза, что «мир во зле лежит».
С одной стороны, это подтверждала и сама литература, отражая исторические, социальные и психологические драмы, конфликты и даже преступления. Но, с другой стороны, это изображение было в контексте христианского космоса. Идея «блага» была центральной для культуры этого космоса. И это значимо: ведь чтобы в апостасийном, отходящем от Христа мире осознать жизненную ценность, бытийную необходимость евангельских заповедей, нужно сначала просто понять и принять в душу ценность «добра». И для русской художественной литературы существенно было именно то, что эта гуманистическая идея «блага» была окрашена в христианские тона, и только к концу эпохи она стала отрываться, уходить за пределы этого христианизированного космоса, нарядясь сначала в «народные» одежды, а потом откровенно представ в революционной броне.
В русской литературе Евангелие из привычного объекта богословской схоластики становилось прикровенной сутью художественного образа. События, явления, характеры литературного произведения неизменно высвечивались или оттенялись евангельским светом. Именно в русской художественной литературе Евангелие предстаёт перед нами в объёмной смысловой многозначности, и для расцерковленного сознания художественная, образная речь оказывается наиболее адекватно передающей глубину евангельских притч и сюжетов. Приведём пример из Пушкина: Татьяна в конце романа поступает по-христиански. Мы чувствуем нравственную высоту её поступка. Но в то же время из него нельзя сделать правила, он индивидуально неповторим и ни в коем случае не вместится в рамки схоластического поучения.
Книга о.Владимира – это продолжение традиции русской словесности и новаторское начинание. То, что автору удалось сделать духовную составляющую стержнем сюжета, характеров и образов книги, произошло благодаря его священническому сану. Если раньше в художественной литературе точкой отсчёта был человек, то в книге о.Владимира – Господь. С Его зова к человеку начинается таинственное созидание личности. Но эта личность не уходит в пустыню, не скрывает лицо своё от мира, а силой внутренней преображающей энергии изменяет окружающую действительность.
Так, герой выступает на общественном поприще – и из воодушевлённого моря людей, охваченных хорошей, верной, но неглубокой и односторонней «идеологической» идеей, выступают несколько человек, взволнованных этим зовом к устроению жизни на иных, вечных основах.
Он трудится пастухом – его социальное служение находится в самом низу общественной лестницы, но в деревенских жителях невольно просыпается смутная память об их исконном крестьянском (христианском) быте.
Он строит новые отношения в семье – и вот уже жена «приобретена для Господа», и дети в этой семье обретают свойственное им «по природе» ангелоподобие. Пусть это «ангельское счастье» малых деток преходяще, но оно дарит душе столько света и тепла, что этой любви порою – часто! – хватает на всю оставшуюся жизнь. Это так важно – ведь столь многих хранит в жизни от последнего отчаяния этот евангельских свет осиянного детства и родительских молитв.
И если начинается книга с ветхозаветного диалога с Богом, то заканчивается описанием пасхальной заутрени – свершением и обетованием. Герой «Русских мальчиков» выходит из храма с женой. Его состояние вполне подходит под определение «райское»: «не было ни в чём нужды», «скорби – пусты и незначительны, впереди благостность утра и глядящая с небес вечность». Это – человек, живущий в искупленном мире. Достичь этого искупленного царства можно в земной жизни – утверждает автор. Лестница же, по которой герой книги, ступень за ступенью, поднимается к этой пасхальной ночи, художественно воссоздана в «Русских мальчиках».